Рыбалка на Иссык-Куле

Путь от Москвы до Фрунзе не так уж велик: 4 тысячи километров — четверо суток поездом, полсуток самолетом.
Волга. Какой любитель рыболов, проезжая поездом через нее, не остановит своих взоров на загонах и тупиках, на прибрежных рыбных заводях, на одиноких лодках, чернеющих там и сям на могучей реке с неподвижными фигурками рыбаков?

— Вот здесь бы и остановиться,— гудит Данилыч.
— А то куда-то там... на край света!

Я его, полковника в отставке, уговорил поехать со мной в далекий горный край, на мою родину, уверив, что наше путешествие щедро окупится: он увидит новый для него интересный уголок страны с прекрасной природой, хорошо отдохнет в здоровом климате, заглушит не перестающие ныть фронтовые раны, отодвинет пробуждение предстарческих недугов.

— Да я ж и так где только не бывал! Эльба, Курилы, Кольский полуостров, Земля Франца-Иосифа!.. А ты еще куда-то... в самое пекло! Там, поди, жары — градусов сто!

Он бросает прощальный взгляд на Волгу и, вздыхая, отходит от окна:

— Рыба — везде рыба, И твои иссык-кульские караси не лучше волжских. Или наших донских.
— В Иссык-Куле караси не водятся.
— А по мне всякая рыба — карась.

За Орском природа меняется. Вдали, справа, мелькнула узкая полоска воды. Аральское море! На станции мимо окон бегут женщины, ребятишки, в руках у них связки сушеных и вяленых гор-быльков — сазаньих подростков:

— Риба, риба! Кароший риба!..

Как заядлому рыболову не раскошелиться на связку-другую? И Данилыч снова гудит:

— Сойти бы здесь. Смотри, какие караси! А море! А камышок, песок!

Справа изредка подходит к железной дороге Сыр-Дарья. Ее берега и ближайшие подступы густо поросли буйными камышами, рогатым кустарником, местами залиты ее же собственной водой, еще не успевшей уйти в русло. И здесь нет-нет да промелькнут за окном любители рыбной ловли. Вон двое подростков с засученными до колен штанишками стоят с удочками на берегу тихого рукавка, в прогалине между камышовыми грядами. Жаль, не видно, что у них в ведре.

— Ясно что! — шутит Данилыч.— Караси. Мне, в очках-то, виднее! А давай-ка сойдем?..

От Арыси дорога поворачивает влево, на восток. Чимкент тонет в карагачах, тополях, вербах, яблонях, ночной Джамбул — в зареве электрических огней. В крупном горном отроге поезд влезает в черную нору, зияющую в отвесном склоне. Свод туннеля мгновенно срезает дымовую гриву паровоза, глушит его горластый гудок. В вагоне наступает ночь, зажигаются лампочки. Поезд едва продирается сквозь густой и липкий, как смола, гул, образованный его же собственным цокотаньем.

— Так и знал! Завез! — не унимается Данилыч.— Я бы согласился еще лет десять порхать над облаками, чем эдак вот... в тартарары!..

Две колодочки к орденам Ленина не зря украшают его грудь. Один из этих орденов к тому же выдан ему вместе с Золотой Звездой Героя. Я знаю, сколько десятков фашистских самолетов на его боевом счету. Знаю также, что и позже, когда из-за ранений он не мог уже летать, фашистские стервятники десятками, окутанные дымом и пламенем, не переставали валиться от пронизывающего огня соединения противовоздушной обороны, которым он командовал.

Фрунзе, столица Киргизии, утопает в зелени садов. Не так давно это был небольшой городок Пишпек, пыльный, со множеством домиков под камышовыми крышами. Таким я его видел, когда лет тридцать назад проезжал через него. Ныне в городе высится много новых крупных зданий. Главные улицы покрыты асфальтом, по всем направлениям снуют автобусы, позвякивают проводами троллейбусы, шепотком шуршат легковые машины.
Из Фрунзе путь на Иссык-Куль можно продолжить поездом, самолетом, автобусом, легковухой.

Поезда доходят до Рыбачьего — конечной станции, расположенной на ближнем суховатом берегу озера. Автобусом можно проехать и к дальним берегам — в Тюп и Пржевальск, которые мы наметили конечными точками своего путешествия. От Рыбачьего автомобильная дорога разветвляется, и ее ветви бегут по обеим сторонам озера, опоясывая его кольцом, замыкающимся в Пржевальске. От Фрунзе до Пржевальска — 400 километров, до Рыбачьего — немногим больше 180. Данилыч против самолета:

— Черта ли увидишь с него?

Промелькнешь, как мимолетное виденье, а в памяти от твоей родины — ни шиша!

И мы мчимся на автобусе через поля, сады, сплошные селения; они клином врезаются между Киргизским хребтом и Чуем Клин постепенно суживается, на нем, наконец, едва размещаются две дороги — автомобильная и железная.

Потом и им становится тесно, и железная лезет вверх, на скалистые склоны. Чуть пониже врезается карнизом в утесы автомобильная, и так они, то сближаясь, то несколько расходясь, бегут каждая на своем ярусе по каменным стремнинам Уланского ущелья. Это ущелье — главные ворота на Небесные горы — тянется почти на 60 километров.

Слева над кипящей бездной Чуя висит на сумасшедшей высоте мост.

— Доставай, Данилыч, удочки. Закинем с того мостика. Он понимает шутку, чешет за ухом: — Ого-го!

На берегах этой бешеной реки, прыгающей нам навстречу по каменистому руслу, не найдет себе рыболов ни работы, ни развлечения: к воде и не подступишься. А там, где удастся подобраться, едва ли отыщется рыбное местечко. Тут леску в один миг подхватит водоворотом, бешеная струя закрутит ее за каменные глыбы, торчащие из воды, а чаще чуть прикрытые ее пеной, или вынесет быстриной на поверхность. И ее, мелькающую между гребешками пенистых бурунов, рыболов будет видеть сверху чаще, чем маринка или осман, обитатели этой реки, снизу, со дна.

И дальше река не может привлечь внимания рыболова, даже большого любителя рыбалить с острыми приключениями и нулевыми результатами. Только со средины ущелья, где перекинуты через нее два моста, для каждой дороги— свой, она становится чуть спокойнее и покладистее. Местами на ней видны небольшие рыбные заводи, углы, тупички с реденьким камышком и тальничком по берегам.

Пассажиры, как и мы с Данилычем, наблюдают за сменой величавых горных картин. Только проезжающие тут не в первый раз мирно дремлют, поматывая на поворотах опущенной на грудь головой. Я жду от Данилыча очередного упрашивания выгрузиться на недельку. Но он молчит: Иссык-Куль в двух шагах!

Сделав последний поворот около Марусиной скалы, автобус вырывается из ущелья на простор. И небо будто раскрылось. Чуй здесь выглядит обычной равнинной спокойной рекой. Таким мирным он проходит мимо озера всего в нескольких километрах и лишь во время половодья отдает ему толику вод через небольшой рукавок, прорытый в старину, чтобы спустить воды Иссык-Куля в Чуй. Да, ошиблись тогдашние инженеры: не пошла озерная вода в реку.

Хрустит щебень под колесами, автобус вскоре взбегает на водораздел между Чуйским бассейном и Иссык-Кульской котловиной, и перед взором открывается зеркало Иссык-Куля.

Вот оно, одно из красивейших в мире озер! Оно заполняет исполинскую чашу, образовавшуюся в далекие геологические времена в этой величайшей горной неразберихе. Взглянуть с самолета — блестит оно расплавленным хрусталем, окаймленное горами, как богатой резной рамкой. Лежит оно на высоте 1609 метров над уровнем моря. В длину простирается на 182 километра, в ширину на 58; глубина достигает 702 метров.
Иссык-Куль в переводе означает Горячее озеро. Действительно, оно никогда не замерзает.

Льдом покрываются только восточные затоны и незначительной ширины полоски воды на ряде участков береговой линии. Температура воды в озере не опускается ниже 2—3 градусов тепла, летом достигает 25 градусов. Вода в озере солоновата, несмотря на то, что в него впадает множество горных речек и речушек с пресной ключевой или снеговой водой. Наибольшие речки Тюпка и Джиргалан впадают с востока в самые большие на озере затоны — Тюпский и Джиргаланский.

Поселок Рыбачье, районный центр, прижался к самому берегу озера. В нем мало деревьев, крыши домов в большинстве своем плоские, глиняные, и поселок кажется поэтому сереньким воробушком, притулившимся на оконном наличнике. Для рыбалки это место вроде и не подходящее. Однако с дороги видно: местные рыболовы сидят на берегу с удочками. Почва здесь щебнистая, песок, пыль. Воды нет.

— Пыль — это бы еще ничего,— говорю Данилычу, который готов прямо с автобуса побежать на берег к рыболовам.
— Тут главное — безводье. И еще уланец. Ветер такой из Улана. Сорвется бешеный с гор и пошел вдоль озера! Пыль — света божьего не видать! Хорошо, хоть быстро выдыхается: налетел валом, повыл и пропал...
— Стало быть, боезапас мал,— поясняет Данилыч.
— Я б этот твой уланец не принял на вооружение! А как себя чувствуют на озере караси в этот уланец?
— В глазах Данилыча хитринка, упрек мне: «Куда ж ты, чудило, завез меня?»
— Да мы ж едем на затоны,— отвечаю на его немой укор.
— Там тишина, хуже, чем в раю! Уснешь за удочкой!
— Это по мне. Люблю подремать на бережку. Сосед в кепке подхватывает:
— Отсюдова уланец, а навстречь иной раз сантас. Два бешеных братца. И скажи, пожалуйста, несутся друг на друга, как лыцари какие с копьями! На середине озера у них встреча. Тут уж никто между ними не попадайся: закрутят, замотают. О прошлый год вот так баркас попал этим чертям в зубы... Чуть выбрался!

Мигаю Данилычу: мол, дяденька малость загибает. Он понимающе кивает: Ясно, тоже, поди, рыболов. Или охотник! Показываю на зеркальную гладь озера.

И не верится, чтобы эту гладь нарушали какие-то сумасшедшие ветры!

Береговая линия озера вблизи Рыбачьего и к востоку изрезана слабо. Берега здесь преимущественно отлогие, открытые, песчаные. Прибрежные полоски земли кое-где покрыты колючим карагайни-ком (облепихой). В этих зарослях водятся зайцы, фазаны.

К северному берегу местами вплотную подступают отроги горной цепи Кунгей-Алатоо, которая тянется вдоль озера. Некоторые вершины этой гряды превышают 4000 метров. Вдоль южного берега проходит более мощная горная цепь Тескей-Алатоо. Многие вершины этого хребта возвышаются более чем на 4500 метров над уровнем моря. Почти на всем протяжении этих гор на вершинах лежит вечный снег. Его сияющие папахи постоянно видны с берегов озера. Склоны тех и этих гор богаты стройной тянь-шанской елью.

Едем по северному берегу. Дорога проходит по узкой полоске между горами и озером, и на нее, как на ниточку, нанизаны русские, киргизские и смешанные селения, в большинстве своем утопающие в садах. Примерно такой же цепочкой дороги связаны поселения и на южном берегу. По берегам озера приютились санатории и дома отдыха: Чолпоната, Джетыогуз с теплыми радоновыми источниками и Койсары с прекрасными песчаными пляжами. За Пржевальском, километрах в 12—15, в горах расположен курорт с теплыми водами — Теплоключенка.

К вечерку проезжаем большое село Аканьево, в котором имеется крепкая рыболовецкая артель, промышляющая рыбу сетями, неводами; Урюкты с известным в Средней Азии конным заводом; Кутургу с ее рыбным Кругленьким затоном и двумя расположенными в ущелье на шустрой речушке уступами, электростанциями; Курменты с недавно построенным цементным заводом; Светлый Мыс на самом берегу Монастырского затона со старейшим в Киргизии сельхозтехникумом и профтехучилищем на месте бывшего мужского монастыря...

Дальше затоны идут один за другим до самого Тюпа; есть они и за Тюпом. Тюпский затон в плане похож на ствол дерева, от которого, как ветви, отходят в стороны мелкие затоны. Они-то, эти затоны, и являются наиболее удобными местами для ловли рыбы удочками. Это Монастырский затон, Широкий, Ильин, Колганов, Бабий, Чистый, Казачий.

Они имеют подчас довольно крутые, но мягкие, заросшие травой берега. Встречаются участки и с берегами отлогими, иногда песчаными, чистыми, а часто поросшими у уреза воды камышами. Камышовые полоски местами такой ширины и густоты, что сквозь них на лодке и не продерешься. Рыбачить удобно в разрывах камышовой каймы.

Некоторые затоны, особенно их мелководные углы, затянуты тиной и водорослями. Здесь рыбы всегда много. Горбыльки копошатся в иле, как поросята в грязи. Удить их из-за водорослей не совсем удобно, но возможно: среди водорослей есть немало больших прогалин, в которые рыболовы легко забрасывают с берегов удочки нахлыстом, не опасаясь, что крючок зацепится за водоросли. Еще удобнее удить здесь с лодки.

Ширина малых затонов колеблется в пределах от 30—40 до 200 метров, длина — от одного до 3—4 километров; глубина в среднем 10—30 метров. В некоторые из них впадают небольшие горные речушки. Затоны хорошо защищены от ветров высокими берегами и камышами, крутой волны на них почти не бывает: уланец сюда не долетает, а с а н т а с проносится в поперечном направлении, не вызывая большого волнения. Тюпский и Джиргаланский затоны простираются в длину до 20 километров, в ширину от 2 до 10.

По озеру от Рыбачьего до Пристани Пржевальск и Тюпа ходят грузо-пассажирские теплоходы, иные с заходом и в промежуточные пункты.

В селах по берегам озера проживают киргизы, русские, украинцы, дунгане. Население занимается, главным образом, хлебопашеством и скотоводством. В послевоенные годы здесь получила развитие угольная промышленность. Развиты также садоводство, виноделие, пчеловодство, рыболовство.

Вечером автобус взбежал на пригорок, и мы въехали в Тюп. Это довольно большое село, районный центр. Отсюда хорошо видны пойма Тюпки и весь Тюпский затон. От села до последнего — километра 1/4—2. А дальше через километр — Колганов затон, за ним — Ильин... Здесь мы и решили обосноваться недельки на две-три.

В Тюпе есть рыболовецкая артель. До укрупнения колхозов она составляла самостоятельный колхоз. Удочками тут рыбачат и стар и мал. Здесь живет мой дед Павел Юхтович, заядлый рыболов. Ему за семьдесят, но он здоров, бодр и большой любитель побалагурить.

Родился он тут, как сам рассказывает, в лодке на зорьке и, кажется, всерьез ничем, кроме рыбной ловли, в течение своей долгой жизни и не занимался. Он ловит рыбу удочками, ставит на затонах мордущки. У него есть своя небольшая лодочка. Для летних рыбалок он соорудил на затоне около чистенького ключика с ледяной водой, обросшего осокой и заячьей капустой, шалашик.

Дальняя половинка этого сооружения врезана в косогор, а ближняя устроена из камыша в виде двускатной крыши. Места с хорошим клевом деду хорошо известны, и он, зная нашу не ахти какую опытность в рыболовном деле, с первого же дня принял на себя обязанности главнокомандующего.

Мы большей частью ночевали у него в шалашике, но нередко возвращались вечером в село. Он возмущался:

— И чего вас нелегкая носит... туды-сюды! Семь верст киселя!
— Да надо ж посмотреть,— оправдывались мы,— как живет народ. С родными, знакомыми повидаться. В кино сходить...
— Эк молодежь какая: в кино! С девками хороводиться?
— А сам-то ты, Павел Юхтович, разве в кино не заглядываешь?
— Некогда мне по кинам разгуливать! У меня три дочери — вдовы: мужики ихи на войне побиты. А у них — ребятенки... Трудно им. На трудодни-то я в колхозе по старости уже не так, чтобы горазд, вот и промышляю рыбку. А им — приварок!

Тихий солнечный день. Сидим все трое рядком в прогале между камышами. У каждого по две удочки. Поплавки мирно покачиваются на чуть заметной зыби. Нет-нет да кто-нибудь из нас схватится вдруг за удилище, и на песочке затрепыхается серебряный горбы-лек на четверть килограмма, а то и на полкило. Или чебачок, или невеличка маринешка. Снасть, которою снабдил нас дед, проста.

Такою ловили здесь испокон веков, не изменилась она и поныне: рябиновое или таловое гибкое удилище, самодельная волосяная или покупная капроновая леска, пробковый поплавок с трубкой от гусиного пера, свинцовое, облегающее со всех сторон леску, грузильце и однорогий крючок с насадкой — дождевым червяком, белым червяком (личинкой майского жука), кузнечиком или кусочком теста, замешанного с ваткой или паклей.

У каждого из нас в коробочке — набор мелких и средних крючков, от номера четвертого до десятого. На особо крупную рыбу мы не рассчитываем, но имеем на всякий случай и двурогие и трехрогие крючки, которые дед называет кошками и якорьками.

Мне, как и деду, хорошо известно, что за рыба тут водится: сам с босоногих годов с ватажкой друзей целыми днями, бывало, просиживал на берегу Тюпки или на затонах с удочками или весной с сачком вышагивал вдоль речки, зимой коченел с удочками на льду... И я не расспрашиваю деда. А Данилыча интересует все: и какие тут караси водятся, и как ловят их сейчас, как ловили прежде. И Павел Юхтович, попыхивая трубкой, часами повествует ему обо всем.

— У нас тут, Данилыч, национальностей рыбьих не так-то уж много.

Прямой, подтянутый, он сидит на нескольких наложенных одна на другую дернинах, как на троне. Картуз сдвинут на самые брови, небольшая седая бородка выставлена немного вперед, глаза остро щурятся на поплавки. По сторонам на таких же сиденьях примостились и мы. Он, как и все тамошние рыбаки и жители, озеро почтительно называет морем.

— В море, к примеру, водятся сазаны, попадаются больше горбыльки — это сазанята, которые с ладошку, а то побольше и поменьше. Затем маринка, чебак — большой и мелкий. Еще осман. Вот и все.

Ну и мелюзга эта: усакчик и пескарь. И в речках, почесть, те же национальности. И еще фалера. А сазан в речки не заходит... И вообще у нас тут сомов, щуков али акулов каких не водится. Главная рыбья нация в море — сазан. И здоровенные же, черти, иной раз попадаются! Ловят их наши артельщики сетями, неводами, а наш брат, рыбачья мелкота,— мордушками да удочками. И, конево дело, больше мелочь ловим — горбыльков.

В мордушку для приманки положишь колобок, замешанный с куде-лей, чтоб шибко-то не размывалось тесто водой и враз не стравлялось рыбой. А на удочку насадишь червяка али кузнечика,— все едино берутся.
В Черном озере, по ту сторону Тюпа, водятся черные сазаны. Озерко это — вроде остаток черт-те когдышнего затона: когда-то Тюпский затон в древности аж туда доходил. Ноне Черное озеро заросло камышом, затянулось травяными плавучими островками, побурело, а рыба даже почернела.

Сазан, окромя того, торфом подванивать маленько стал. Но ничего, идет за милую душу. Ребятенок от сковородки и за ухи не оттащишь!..

В сети особо крупные сазаны в затонах редко попадаются, потому такие пасутся больше на глубине, поближе ко дну. А вот неводом иной раз артельщики захватят с глубины такого... Ну, поросенок годовалый, да и только! Такого на удочку не заарканишь!

Горбыльки, те, чертенята, очень любят лазить в мои мордушки. У меня их две, мордушки-то: одногорлая и двугорлая. Сам плел. Два-три раза в день смотрю. Иной раз поналезет!.. Эти завсегда хорошо ловятся. С ними вместе и чебаков битма натыркается и маринешек. Садимся с Коськой, внучонком, в лодку. Я на веслах, а он, скукожившись, сидит на дне, не дышит. Подъезжаем к тычке али наплавку, тяну за веревку.

А он ждет, раззявив рот, и глазенки горят, как не знай у кого! Поднимешь мордушку в лодку, а в ней — через прутики видать — мелюзга мельтешит, кувыркается от удовольствия: ишь рада, что согнали ее, глазастую, вроде мала-кучу сделали! Иной раз, что ни мордушка, то одни горбыльки. И все росточком как один. Будто первоклассники али новобранцы. Как кто их нарочно через грохот какой пропустил!

Идет, стало быть, ватага, как вот ребятня у нас иной раз собирается для игры, и лезет на наши колобки. Частенько пол ведер ка-ведерко с двух мор душек-то... Вот те и колобок, колобок, я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!..

Речь деда часто прерывается: то сам он вдруг потащит рыбешку, то кто-нибудь из нас, и тогда он наставительно подсказывает:

— Тише, тише... ты-ы! Губу оборвешь! По удилйшке вижу: здоровый, черт, прицепился! Не торопись!

Скоро у нас в садке — в маленькой мордушечке, которую дед держит в воде у самого берега с заткнутой горловиной,— заплескались десятка три-четыре разнокалиберных рыбешек, представителей всяких здешних рыбьих — по деду — национальностей.

Вечером и утром приходит Коська, парнишка годков 12—13, и уносит в мешке наш дневной улов. Мы оставляем себе на щербу да на сковородку трех-четырех горбыльков и одну-две покрупнее маринки. Дед растолковывает внуку:

— Этих отнесешь тете Дуне. Утрешние будут ваши, а потом уж — тете Марье. Понял, бестолочь?

В один из таких вечеров мы потрошили рыбу. В ведерке над полевой печкой-очагом булькала вода для щербы. Дед собрал все потроха маринок и икру и выбросил.

— Икру-то зачем, Павел Юхтович?— взмолился Данилыч.
— Хе!.. Вот так-то и наши деды рассуждали, когда впервой приехали в здешние края,— усмехнулся дед. А мне подмигнул: «Уж ты-то, голова, поди-кось, знаешь!» — Она, икра-то мари-ночья,— вредная, ядовитая, вот что я тебе, Данилыч, должен сказать! Одно слово: отрава!

Тамошним жителям это хорошо известно. Первые русские поселенцы, не ведая того, иной раз страдали от отравлений. И даже когда коренные жители, киргизы, предупреждали их об опасности, те разводили руками:
— Такая ядреная икра — и выбрасывать? Побойтесь своего аллаха!

И практика их убедила... С тех пор они закапывают икру поглубже в землю, чтобы до нее не могли добраться не только куры и утки, а и собаки и свиньи. Кроме икры, у маринки ядовита и черная пленка брюшины.
Водится маринка также и в Балхаше и других водоемах Средней Азии. Достигает она чуть ли не метровой длины и 12-килограммового веса. В озере промысловики ловят маринок сетями, неводами.

Мелкие маринки лезут и в мордушки, цепляются и на удочки. Весной, когда маринки идут в речки метать икру, их ловят втихомолку и сачками, а летом в речках — бреднями. Заходят они по речкам довольно высоко — до отметки местности 2000 метров над уровнем моря. Летом маринки бродят по быстрине, но, в основном, гнездятся по заводям, ямам, котловинкам, речным тупикам. На зиму уходят в озеро.

В Тюпке и Джиргалане рыбакам удавалось вылавливать в одной заводи за один раз по нескольку десятков средних и крупных — до 70 сантиметров длины — маринок. Сперва в тупиковую заводь — в тихое старое русло, соединяющееся устьем с настоящим, действующим, руслом,— загоняют маринок камнями. Рыбаки, человек 5—7, отходят от заводи вниз по течению шагов на 300—400 и дружно начинают бросать в речку камни. Бросают с расчетом, чтобы бу-лыги перекрывали всю ширину реки равномерно. Образуется как бы подвижный огневой вал, который постепенно приближается к устью заводи.

Маринки, пугаясь грохота камней, бегут вверх и прячутся в заводи. У самого устья заводи каменная артподготовка прекращается, и рыбаки быстро перегораживают бреднем устье. Потом загоняла, шуруя боталом, загоняет рыбу в расставленный бредень. Пока выбирают из бредня улов, загоняла ботает перед бреднем, отпугивая рыбу в верховье заводи. Маринка — рыба довольно шустрая и сообразительная, стремясь прорваться в речку, прошмыгивает иногда даже между ногами рыбаков. Данилыч поднял руку:

— Вношу рационализаторское предложение. А если таким — бомбовым — ударом загнать да ловить удочками?
Павел Юхтович решительно мотнул головой, картуз съехал на ухо:
— Нет, Данилыч, не выйдет! Тогда рыбе не до клева. Ты — человек фронтовой, сам знаешь... Ежели по тебе таким макарцем побабахать часика два-три-четыре бонбами да снарядами... загнать, стало быть, в землянку али куды там... А ты еще ждешь: вот-вот, черти, в атаку попрут!.. До свининой ли тушенки тебе будет? Вот то-то и оно-то!..

На удочки в тихих заводях на речках попадают, главным образом, мелкие и средние маринки. Однако, бывает, и крупные бросаются на крючок. Мне самому не раз приходилось раньше в этом убеждаться. Мальчонкой я жил летом на пасеке в верховьях Тюпки, верстах в сорока от озера. Поставил однажды три удочки у самого устья заводи, удилища хорошо привалил камнями.

Поставишь и уходишь, за день раза три посмотришь. И не успел я отойти и пяти шагов, как вдруг низовое удилище согнулось в крутую дугу. Я бегом к удочке. И не успел. Мое каменное сооружение, удерживавшее удилище, у меня на глазах с грохотом развалилось, и удилище стрелой порхнуло в воду.

Я как был, в рубашке и закатанных выше колен штанишках, бросился вслед. Удилище сперва скрылось под водой, потом вынырнуло и понеслось по быстрине. Воды летом в речке едва по пояс, а бешеным течением захлестывает до глаз и сбивает с ног. И плыть невозможно: заливает с макушкой и коленки побьешь о камни. И вот уже догоняю удилище. Цап... А оно такое легкое, легкое. И обрывок лески в аршин на конце болтается... Вымок, ноги побил и шляпенку соломенную упустил.

Выбрался я на берег, возвратился к заводи. Стоят две удочки. Все исправно, червяки целы. Снова поставил. Да чтобы такого опять не вышло, сложил на комлях удилищ целые курганы камней. Но ни на следующее утро, ни вечером я ни на одну из тех удочек ничего не поймал. Ясно: бросившись в заводь, я разогнал рыбу. А новая, непуганая, еще не подошла. Маринка — рыба чуткая, сторожкая. Чуть загремел камешками, она и шмыг на быстрину. Не то, что осман. Того из заводи или ямы да еще из-под коряги и бо-талом не вытуришь!..

Только через несколько дней братья Лемя-кины — у них пасека стояла верст на пять ниже нашей по Тюпке — поймали бреднем здоровенную маринку... с крючком во рту и леской аршина в три! Это была та самая — моя — маринка.

— В данный момент,— подхватил Павел Юхтович,— пасечники да животноводы там, вверху, промышляют маринку тоже эдаким же макарцем: бреднем и удочками. А чтобы вам в такую даль за тем только переться из Тюпа,— нет! Не стоит овчинка выделки.
— Разве автобусы туда не ходят?
— То есть как не ходят? Ходят. До самого аж Тюп-Тологоя, где наша пасека была.— Дед с укоризной посмотрел на нас: — А тут чем вам не рыбалка? Рыбы ж невпроворот, ешь, как говорится, в полный рот! Эх, рыбаки... горе луковое!

Чебаков в озере ловят сетями, мордушками, удочками. На крупного чебака — сетняка — промысловики зимой ставят сети против Кутурги и далее на запад, где озеро не замерзает, а на Тюпском и Джиргаланском затонах ловят и неводами подо льдом. С чеба-ками вместе попадают и горбыльки и маринки. Для зимней ловли неводом во льду прорубают полынью, а от нее, в направлении загона,— два ряда лунок.

В конце загона прорубают вторую полынью. В первую полынью спускают невод, привязывают к его канатам длинные гладкие жердины — прогоны — и, пользуясь лунками, проталкивают баграми и особыми вилками прогоны ко второй полынье. Там невод вытаскивают вместе с уловом на лед; если захватят много, вычерпывают рыбу сперва из невода сачками.

Мелкого — до 15—20 сантиметров длиной — чебака раньше ловили, главным образом, в тихих речках весной сачками. В половодье он идет из озера крупными стаями для икрометания.

— Тут уж было рыбакам раздолье,— говорит дед.— И стар и мал выходили на Тюпку.

У каждого в руках — сачок с шириной округлости чуть больше полуметра. Чебачишко в мутной воде ни черта не видит, притирается ближе к берегу, как слепой к стенке, а ты ведешь ему навстречу сачок. И глядь, через 10—20 шагов не один уже стукнется в него! Иной раз целую стаю зачерпнешь — с полведра.

Чебак тогда и в заводях здорово ловится. Надо выбрать круговерть, чтобы вода там беспременно хотя бы на трех шагах, а колобродила — поворачивала назад. На этой, обратной струе как раз и ставь сачок. И так вот, не отходя от кассы, иной раз и нацепляешь ведерко, другое. А то и целый мешок. Ноне чебака запретили весной ловить сачками. Так, разве какой варнак ночью побалуется... А то — нет!

В сачок иной раз и маринка вопрется. Один раз,— что такое, думаю, коряга, что ли? Или глыба под водой отвалилась от берега да в сачок плюхнулась? Чуть сачок из рук не выбило. Поднимаю — нет: что-то трепыхается, дергается, А поднять выше — силенков не хватает, потому как ручка длинная, а я держу ее за конец почти. Перехватился к середине, тяну — и никак.

Что за черт! Потом уж положил ручку прямо на плечо и волоком поволок, как бурлаки на картинках тянут баржи. Тут ребятенки подбежали... Вытащили ее, матушку. Понимаешь,— во! Выше иного пацана! И как ее, дуру, занесло? Да что там: не видит же ни черта! Вода как кисель. Одна глина.

— А удочкой в этой мути разве чебак не ловится? — полюбопытствовал Данилыч.— Или не пробовал, Павел Юхтович?
— Да ведь как ему не ловиться? Хорошо даже ловится, 8най закидывай.

Только удочкой спроть сачка — несходственно. Ребятенки штанами и то больше налавливают. Завяжут штанинки да на рогульку, и готов тебе сачок. И инспектор не придерется!.. Удочками, Данилыч, чебачишек в самый интерес таскать зимой. Вот когда приезжай! Лед с осени на затонах только-только станет, а ты уж тут как тут. С удочками. Идешь по льду, а он рычит, как черт. Вот, думаешь, хрупнет, и пойдешь ты, как милый, ко дну! Мы на этот прослучай доску берем: из саней выдернешь али загодя с умом из дому захватишь. С ней не страшно. Провалился, а она поперек майны и встала. Ежели, конево дело, майна не особо огромная...

Выберешь местечко, пробьешь подбором лед, а ежели он уже подтолстел, тюкнешь топором разок-другой и спускаешь удочку. Из лунки вода начинает потихоньку под тебя.,. Сядешь на доску, али сенца подстелишь, али там мешок какой и сидишь, глядишь, как сыч, на удочку. А она, что твое коромысло на весах: чуть че-бачишко понюхал червячка али тесто на крючке, а она уже тебе знак дает: не зевай! Ежели клев ладный, хватит и одной удочки! знай только мотай-поматывай! А ежели не так чтобы, тогда разматываешь и другую. Так и ораторствуешь целый день возле двух лунок, пока ноги вдрызг не закоченеют...

Иной раз подтает ледок под рыбаком, он и рух в воду. Ну, тогда гвалт, ор, бегут на помощь. Только вот у нас раньше с казаками из Николаевки были вредные, прямо сказать,— дипломатические отношения. Ездили мы зимой на Казачий затон, а они считали: раз, мол, затон Казачий, рядом со станицей, стало быть, наш. А вы, мол, крупа, гуляйте к чертовой бабушке. Ну наших не здорово-то этим напужаешь!

«А идите вы, кошма, подальше! Затон только зовется Казачий, а рыба в ем божья. Кто хошь, тот и лови». Иной раз и до драки. Да где им... против пехоты-то! Да еще на льду. Ну и приходилось им мириться с нашими. Только вот когда кто-нибудь из наших проваливался — это сразу по осени ежели,— то они не бегали выручать.

Сидят, похохатывают: «Кто тонет? Крупа? Нехай топает аж до самого дна!» Ну и наши тоже: «Кто? Кошма тонет? Ну и черт с ней, с кошмой! Поспим и на дерюге!» Так и наши и они на всякий прослучай гурточком и садились по затону свои к своим поближе: тут наши, тут — они...

— И теперь воюете?! — насторожился Данилыч.
— Ноне — нет! Ноне ни кошмы, ни крупы нету. Эти прозвища уже забываются. Ноне все одинакие граждане. Живем и рыбачим дружно. И выручаем дружка дружку.

....Да и чебак вот, скажу тебе, Данилыч, рыба дюже костистая. Будь я бог, ни в жисть не сотворил бы на свет божий такую шантрапу! И откуда, скажи, в ем столько иголок? И даже с развилоч-ками. Пока ты с вареным сидишь да выбираешь иголку за иголкой, другой успеет два раза пообедать.

А вот мелкий чебачок — другая статья. Костей у его, черта, конево дело, столько же, зато он на сквородке за милую душу прожаривается. И тогда грызи его, как сухарь, не разбирая, где там ребры, где шкилет... Лишь похрустывает на зубах. Да еще чуть не каждый чебачок — с икрой. А икра у него хоть мелкая, да сходственная.

— Случаем, не ядовитая?
— Ни боже мой! Икра в самый раз. Это только у маринки, Данилыч, да у османа вредная. По вредной части эти рыбы, небось, мировой рекорд побили, а? Я вот не слыхал, чтобы у еще какой икра был отрава. Ай еще есть такая?

Мы с Данилычем переглянулись. Вдвоем с ним мы о карасях знаем примерно столько, сколько дед знал еще пацаном. Но я, помимо того, что зачерпнул в Тюпе с детства, еще где-то что-то читал про маринку и османа и их икру. Говорю:

— Да у этих вредной считается только непроваренная икра. А провари ее хорошенько...
— Рыск! — коротко буркнул дед.
— Чего? — не понял я.
— Рысковое дело, голова,— повторил он.— Кто ж его знает, сколь часов ее варить! Час, ай два, ай неделю? А кто первый пробовать станет? То-то вот и оно-то! За милую душу ни за понюх окочуришься! Нет уж, бог с ней, с этой икрой!..

Сетняк в речки почти не заходит, мелкий добирается только до каменистых, русел, до быстрого течения. На зиму чебак возвращается в озеро.

Вечером дед долго что-то искал в полумраке своего шалаша. Дверной проем хижинки закрывается камышовой занавесью, закатывающейся вверх, как у юрты. Иной раз занавес плохо держится и, раскатываясь, падает, и тогда в шалашике становится темновато даже днем.

— Хочу,— решительно сказал он за ужином,— завести себе такую же штуковину, как у Евдокимыча на маяке. Свет с музыкой!

Я понял, о чем дед заводит речь. Эту самую штуковину — преобразователь тепла в электричество — Евдокимычу я купил в Москве в Центральном универмаге и отправил с возвращавшимся из армии племянником Володькой — сержантом и художником.

— Понимаете?..— разгорался дед.
— Висит в избушке лампа. Обыкновенная, керосиновая.

А на пузырь надета эдакая крылатая вертушка, точь-в-точь киргизская мельница-мутовка. А от нее вниз идут две провловки. Зажигай, значит, лампу и освещайся на здоровье, щербу хлебай, попивай чаек там с медом али что... А теплынь от огня, окромя того, что светит, бежит еще лектрической искрой в приемник.

А тот орет на весь маяк! И Фрунзу слыхать, и Москву, и прочие разные города... Додумаются ж люди! Тепловая лектростанция дома на печке! И трактором крутить не надо. Не знай правда, не знай нет, а Володька-художник так объяснял ту штуковину. Вот, говорит, дедушка Павел, как она работает... Ежели тебя кто за живое заденет, у тебя, небось, мурашки по коже? Кипишь, поди, весь? Ясно, говорю, не каменный истукан.

Ежели, говорит, собрать всех этих мурашков в одну кучу да направить по провловке на лампочку, так она за милую душу загорится: такой ведь у тебя накал души!.. Так и в этой лампе. Поджаривает там, на этой мельничке, огоньком каких-то, пес их знает, лектронов, они с перепугу-то и бегут, как оглашенные, в радиво!.. Оно и орет! Хорошая лампа!

Спасибо доброму человеку, кто эту штуку изобрел. Нашему брату, рыбаку, али там пасечнику, животноводу, охотнику она во как нужна! Беспременно заведу. А то сидишь тут один, как Рыбий-зонт какой, и просто иной раз смерть как душа тоскует! А тут тебе и музыка, и новости, и всякие прочие песни...

На небе мерцают крупные киргизские звезды, со стороны Ку-турги чуть отсвечивает лазоревое зарево электрического света. На затоне тихо, изредка разве какой горбылек, выпрыгнув, хлобыстнет хвостом по воде да пропищит еще не уснувшая пташка в камыше.

— Благодать какая тут у нас, а? Теплынь! Ей-ей, сто годов проживу! Не климат, а рай земной! — восхищается дед.— Не задарма жеребцы гривастые облюбовали тут ране местечко под монастырь. Губа у них не дура, недаром что святые...

Поживи, Данилыч, два лета со мной,— как тридцать годов с плеч долой... Вот увидишь!

Мы исходили все берега затоков, испробовали почти каждое удобное местечко: всюду примерно одинаковый клев, берутся одни и те же горбыльки, чебаки и маринки на одну и ту же насадку. Только в одном месте дело идет лучше утром, в другом вечером, в третьем в дождь. Крупные маринки и сазаны не попадались.

Во время затишья клева Данилыч, по обыкновению подремывая за удочками, гудит:

— Вот ты — конструктор, изобретаешь там всякое...— Он отлично знает это самое всякое, не раз мы с ним испытывали таковое.— Подумал бы, голова, как изобрести такую удочку, чтобы она не ждала карася, а сама его искала и нападала.
— Во-во! — подхватывает дед и обрадованно трет руки.— Я тогда б во каких со дна вытягивал бы!

Клева в этот час тут нет, но мы выжидаем: авось... Чуть пошумливают камыши. Данилыча разморило.

Уткнувшись в колени носом, он дремлет. Я тихонько вытаскиваю одну из его удочек, цепляю на крючок валявшегося на песке усанчика и забрасываю удочку на прежнее место. Дед, чуть ухмыляясь, одобряюще косит глаза в его сторону, шевелит лохматыми бровями. Потом вдруг надрывно шипит:

— Смотри, смотри, Данилыч! Карась, карась!..

Данилыч спросонья высмыкивает одну удочку. Она пуста. Потом другую... Дед делает серьезное лицо, потирает бородку, я, мурлыкая под нос, безучастно смотрю на свои удочки.

Данилыч снимает с крючка сухую рыбешку, вздыхает:

— До чего техника доперла! Жареные караси стали ловиться. А что будет годков через десять-двадцать?
— За таким рыбаком сама будет гоняться! — хихикает дед.

Шутка шуткой, а клева-таки нет. Переходим на другое место. На новом месте иной раз первым цеплялся усанчик, рыбка длиной 8—10 сантиметров, с большой головой и длинными толстыми усищами, за что ее, собственно, и прозвали здесь усачом, или усан-чиком. Тогда дед сразу же начинал сердито сматывать свои удочки:

— Раз этот черт берется, стало быть, рыбы не жди.
— А это разве не рыба? Она, может, вкусная, вроде кильки? — допытывался Данилыч.
— Кой черт! С ним да с пескарем резону нет вожжаться. Выбрось потроха, а там и на зуб нечего класть.

И мы двигались дальше.

— С лодки бы надо разок попробовать,— не раз подкатывался к деду Данилыч.— На глубине-то, может, и караси покрупнее?
— Конево дело,— соглашался тот.
— Подальше-то от берега....

Только зачем переть на рожон? Тебе ж, Данилыч, караси твои — не для кормежки? А так: шалтай-болтай. Ты ж воздухом подышать приехал, подлечиться? Вот и лечись на берегу. Да купайся каждый день.

Не раз он отговаривал нас от рыбалки с лодки: не надеется на свою душегубку: ведь этакие трое верзил! Но сегодня, почесав затылок и повздыхав, согласился.

Раннее утро. Вот-вот взойдет солнышко, уже веер его трассирующих золотых пуль брызжет из-за скалистого гребня, будто там, сразу за горами, что-то крупное горит-полыхает. Тихо. Лодка покачивается, и не столько от волны — волны нет, вокруг ровное голубоватое зеркало,— сколько от наших собственных движений.

Насаживаем червяков, настраиваем удочки на различные глубины, чтобы в один заброс найти рыбный слой. Данилыч размотал свои на самую большую глубину. И вот вскоре у него подпрыгнул, а затем нырнул поплавок, и удилище круто согнулось, заклевало воду гибким носом.

— Здоровый, видать, у тебя карась! Поманежь, поманежь его хорошенько,— наставляет дед.

Данилыч, не ослабляя лески, водит удилище вдоль борта. Потом перехватывается за леску и, пружиня руками, начинает манежить рыбину, то выбирая, то травя леску.

— Да ты, смотрю, самый что ни на есть заправский рыбак! — подзадориваю Данилыча. Он только громко гмыкает, словно карась попал в гортань. Дед подмигивает:
— Обожди хвалить. Пущай сперва достанет. Гусят, знаешь ли, по осени считают.

А возбужденный, раскрасневшийся Данилыч все больше и больше вытягивает дрожащими руками леску. Вот она бегает уже у самого борта, разрезая со звенящим шумом и пузыристым свистом воду; рыбина близко и носится, как ошалелая. А у заправских рыбаков нет даже сачка, чтобы подхватить ее. Дед оправдывается:

— Дыть черт же его знал, что такой обормот зацепится! Такие ж — раз в сто лет!..

У меня тоже клюнуло. Чувствую — небольшой горбылек или крупный чебак. А тут и у деда кто-то зацепился. И мы с ним отвлеклись своими удочками.

Сегодня на наших удочках поставлены крючки покрупнее, но они, как и лески, не рассчитаны на особо крупных сазанов и маринок. Данилыч знает: покажись из воды хотя бы полрыбины, и леска, не выдержав непредвиденной нагрузки, со свистом лопнет. Он схватил ржавый ковшик, которым дед отливает воду из лодки, хотел было подчерпнуть им своего к а р а с я, да, поскользнувшись, бухнул в воду. Лодка сильно качнулась и порядком зачерпнула, мы с дедом чуть не вылетели за борт.

— Эк, черт долговязый! — ругнул Данилыча дед.

Я сунул Данилычу весло рукояткой вперед, он уцепился, и мы вдвоем с дедом едва ввалили его, мокрехонького, в лодку. Его карась воспользовался суматохой и утащил удочку. Вон оно, удилище, побежало по воде торчком, то ныряя, то выпрыгивая.

— Ах, шельмец! Ах, шельмец! — хлопал дед себя свободной рукой по ляжке.
— Догнать его, бандита!

Я быстро высмыкнул своего горбылька в лодку, а дед свою ма-ринешку, и мы схватились за весла. Данилыч, мокрый и вроде намного похудевший и удлинившийся — так изменилась его фигура в мокрой рубашке,— устроился на коленках на носу лодки, готовясь схватить прыгающее удилище. Он в эту минуту походил на коршуна, приготовившегося взлететь с выступа скалы и застывшего в настороженном раздумье.
Удилище бежало не быстро, и вот оно уже в руках Данилыча. Но снова тот же вопрос: как втащить рыбину в лодку?

— Скидавай, Данилыч, рубаху! — скомандовал дед.— Рубахой захомутаем обормота!

Рубашка прилипла к телу, ке так-то ее легко снять. Да еще по боевой тревоге. Слышно, как от торопливых движений и щедрых усилий Данилыча со стоном отрывается ее ворот.

Затем я сидел на противоположном борту лодки в качестве противовеса, а Данилыч с дедом, распластавшись поперек лодки и опустив руки за борт, хомутали рыбину. После недолгой возни это им удалось. И вот он, с доброго поросенка сазанище, лениво — устал, бедный, измучился — перепластывается с боку на бок в лужице на дне лодки. Крючок с червяком он проглотил, пришлось отрезать леску около самого грузила.
Данилыч выжимает рубаху, штаны, ворчит:

— Эх, рыболовы! К теще на блины приехали? Сачка не захватили!.. Вот и выполняй с такими боевую задачу!
Дед твердит свое:
— Учтите, друзья, центральные товарищи, такой черт ведь раз в сто лет!.. Истинный бог, в сто лет!.. В крайности — в пятьдесят!..
— Сбавь, дедусь, еще маленечко,— упрашиваю я. Он кипятится:
— Не веришь? Да ж с самой, почесть, с пасхи такого не было!
— А пасху-то ты праздновал... в каком веке?
— Как в каком? Да уж, почесть, с месяц прошло!..

На затонах османы нам не попадались.

— Этого черта конопатого ищите там, у джетогузского берега,— поясняет дед.— Али в Тюпке, в верховьях. Тут он, почесть, не попадается. Так разве... какой сдуру в мордушку залезет.
— Тоже, поди, раз в сто лет? — язвит Данилыч.
— Но, ко! Ты не здорово-то! — огрызается дед.

В Иссык-Куле водится эта большеголовая, бесчешуйная, с темными крупными пятнами на спине рыба — голый осман. Осман достигает 60-сантиметровой длины и 3 килограммов веса. Ловится у южного побережья сетями, неводами, удочками — летом и зимой.

Мелкий осмак, тот, что живет в речушках, идет и в мордушки и на удочки. В речках он обитает круглый год. Летом ловят его и бредкем; зимой ка него лова вообще нет. Встречается, как и маринка, в маленьких речках в горах на высоте до 2000 метров над уровнем моря. Сосредоточивается в речках стаями по ямам, котловинкам, тихим местам, у коряжистых берегов.

В горных речушках среди османов встречается и форель, или, как ее дед Павел и здешние рыбаки называют, фалера. Это небольшая — до 25 сантиметров длины — рыбка. От османа она отличается светло-серой, с небольшими крапинками, слегка желтоватой очень мелкой чешуей. В самых верховьях горкых речушек водится форель более мелкая и более желтая, с твердой острокромчатой нижней губой. Удочкой ловить форель в кипящих горных речках неудобно, хотя она и хорошо берется на червяка. Ловят ее любители сачками, которые ставят на дно речушки и загоняют рыбу, ботая по течению.

В начале июня форель идет на икрометание. Особенно много форели в речках Аксуйке, Тюргенке, Каркаринке, Джетогузовке, стекающих со склонов Тескей-Алатоо. Добраться до мест ловли можно только верхом или пешим порядком, следуя по узким каменистым ущельям.

В последние годы в устьях некоторых речек, впадающих в озеро с юга (Тоссор, Барскаун, Тамга), развели севанскую форель ге-наркуни (ишхан), достигающую здесь веса 25 килограммов. Ловля этой рыбы даже удочками пока запрещена.

У меня кончался отпуск. Нам не удалось побродить с удочками по берегам речек, заглянуть на Черное озеро, поудить османов у южного побережья Иссык-Куля и форель в дальних речушках. Данилыч мог бы остаться еще на недельку-другую, но фронтовые раны потянули его на теплые ключи: не мешает к здоровому горному воздуху, озерной воде, в которой мы купались два раза в день, и к мелкопесчаным горячим пляжам добавить еще и лечение теплыми радоновыми ваннами. И он собрался в Пржевальск хлопотать курсовку в Джетыогуз или Теплоключенку, заодно и посмотреть на Пристани памятник Н. М. Пржевальскому, знаменитому русскому путешественнику, бесстрашному исследователю Центральной Азии, умершему здесь в 1888 году при подготовке к очередному путешествию.

С Данилычем, дедом Павлом и Коськой, с родными и земляками я расстался в Тюпе на автобусной остановке. Мы с Данилычем дали деду слово непременно приехать будущим летом и побывать в остальных рыбных местах. А попутно, может, и поохотиться в верховьях Тюпки на кёкликов— горных куропаток — и эликов — горных козлов.

— И я с вами,— вызвался Коська.— Я там каждую заводь во как знаю!