Как мы сома поймали

Мучная пыль густо лежит на деревянных ларях, на грубой резьбе дубовых перил и крутых ступенях лестницы, ведущей на чердак, где летучие мыши и домовые. Воздух тут шершавый, как мешковина. Им трудно дышать. Потом, правда, привыкаешь. Все же это сытный хлебный воздух. Мы с Павликом сидим на огромных кулях с пшеницей и смотрим, как трудятся серые мельники. Над ними на дубовой балке висит шахтерская лампа. Светит она тускло, так что лиц не разглядишь.

Я уже хочу спать. Время позднее, а наша очередь еще не подошла. Дядя Остап иногда подходит к нам. Мы с Павликом скучными голосами спрашиваем, когда же наконец будет смолото и наше зерно. Дядя Остап велит терпеть и ждать, коль сами напросились ехать на мельницу. Потом он уходит к нашему возу задавать лошадям овса. Мы остаемся дремать на мешках.

К нам подсаживается бородатый дед. Мы его знаем. Это дед Ерема, мельничный сторож. Он любит поговорить с нами. У него теплые мягкие руки, пахнущие мукой и махоркой. Дед принес нам в картузе сочные груши. Мы смачно чавкаем, а дед Ерема рассказывает нам вполголоса про нечистую силу и японскую войну.

Особенно любит дед поговорить о нечистой силе. Он вспоминает всякие необъяснимые происшествия на мельнице, и причину им находит в кознях тутошних чертей.

После дедовых рассказов становится боязно. Кажется, нз чердачного люка высунется сейчас обсыпанный мукой свиноподобный черт и ехидно хрюкнет:

— Здравствуйте, безбожники!

Черт в моем воображении похож на обезьяну, виденную в Киеве в зверинце. Морда у него — поросячья, на голове рога и козлиная борода. Словом, это классический деревенский черт, каких полно на всех старых мельницах. За стенами мельницы бушует вода, в которой крутятся колеса, насаженные на длинную железную ось, проходящую внутрь мельницы, где на оси сидят еще колеса, но уже зубастые, и крутят жернова.

Дед Ерем а говорит, что эту ось поставил помещик Калиновский еще до японской войны. Мельничная нечисть восстала против железной оси (почему нечистой силе не понравилось железо, дед не объяснил) и стала чинить всякие пакости.

Павлику надоело слушать о нечистоплотных шутках чертей, и он перебил дедову речь.

— А рыба тут есть?

Дед с трудом слезает с любимого конька, крякая и без нужды переспрашивая:

— Рыба? Про рыбу, значит?.. Рыба тут была. Тут кормное место. Мука, зерно, хоть помалу, а в воду падало, поэтому всякая малявка сюда спешила. А за малявкой щука шла, судак, окунь... А в ямах, ниже шлюзов, сомы стояли... Здоровенные сомы! Одного сома поймал тогдашний сторож Явтух Черный.

Боролся он с тем сомом, как Иаков с богом, и не мог побороть. Тут как раз ехали мужики с хлебом, ну и, узнав «про такое дело», кинулись помогать. Впятером вытащили страшилище на берег и прибили оглоблей. Здо-о-ровый был сом! Пудов на «...надцать». Теперь такие сомы не водятся. Мы слушаем, позабыв о грушах. Вот бы нам такого сома! Дед Ерема подсовывает под себя руки. Так ему удобнее сидегь. Молча следит за снующими мельниками.

Мы хотим услышать о чудо-рыбах еще что-нибудь и пристаем к нему с вопросами:

— А правда, что сом любит жареного горобца?
— Любит. И заднюю левую ногу жабы, поджаренную на нутряном сале.

Мы восхищаемся.

— Дедушка, а вы ловили сомов?
— А как же! Ловил! Один раз сом меня поймал...
— Как?!
— А так. Сильный был сом! Я на берегу держусь за куст и тяну его, а он в воде за сучок зацепился и тянет меня. Так и пересилил меня! Выкупал, как щенка.

Дед тихо смеется, поглядывая на нас. В это время к нам подходит один из рабочих.

— Слезьте, мальчики.

Мы слезаем с мешков. Рабочий берет один мешок и уходит. Дед Ерема куда-то исчезает, и мы с Павликом остаемся одни. Павлик трогает меня за плечо.

— Айда!

Я иду за ним. Мы пробираемся между сваленными кулями, удаляясь от тусклого источника света, и скоро попадаем в такой мрак, о котором только в сказке можно услыхать. Чтобы не расквасить нос, я вытягиваю вперед обе руки и следую за Павликом. Он двигается медленно, осторожно переставляя ноги. Откуда-то веет сырым воздухом. Мы поворачиваем за дощатую стенку и видим серый дверной проем. Дверь открыта.

Мы выходим на крыльцо. Несколько ступенек ведут к мостику, переброшенному над водосбросом. Там, под ветхими досками, гудит вода. Мы спускаемся на мостки и осторожно перебираемся на плотину. Отсюда видим черную стену мельницы, а на ее фоне изгибающиеся белые водяные струи. Из-за угла мельницы выглядывает полная луна. На воде искрятся блики. Внизу под нами крутятся воронки. Вода черная, страшная, и я с ужасом представляю себе, как из этой прорвы глядит на нас черное усатое чудовище.

К сомам я питаю страх и любопытство. Возможно, виною этому одно курьезное событие. Однажды в день моего рождения дядя Остап привез пойманного им возле мельницы крупного сома. Когда мама выложила гостинец на кухонный стол, сом был еще живой и чавкал широченной пастью. В порыве любви ко всему живому я решил облегчить положение рыбы и налил ей в рот крепкого горячего чая прямо из носика чайника.

Сом сначала выпучил глаза, а потом взвился! Полупудовая рыба запрыгала по столу, сшибая посуду. Потом свалилась на пол и холодным липким хвостом ударила меня по ногам. Я упал и разбил чайник. На шум прибежала мама. Она пыталась схватить пляшущего сома, а он выскальзывал из ее рук как намыленный. Затем пришел отец. Он попробовал ловить сома за усы и один ус оторвал. Я стоял на табурете (не помню, как я влез на него) и наблюдал, как в сонном кошмаре, за конвульсиями страшилища.

На банкете сом присутствовал в жареном виде, но и здесь повел себя бунтарски: дядя Остап, взяв кусок сомятины, уже опускал его на тарелку, как вдруг он выскользнул, прыгнул и шлепнулся на пол.

— Клята рыба! — взгремел дядя Остап.— С крючка не сорвалась, а с вилки сумела.

С того дня часто в снах моих черно-зеленые сомы набрасывались на меня, разевая усатые пасти. Я вопил и просыпался...

Уже далеко за полночь. От сырого воздуха меня слегка знобит, и я предлагаю брату пойти к нашему возу. Там в соломе теплее. Мы направляемся к мостику, как откуда-то с низовья вдруг доносится крик:

— Сюда! Люди, сюда!

Кто-то во все горло зовет на помощь. Нас обдает морозом. Страшно, когда ночью кричит-зовет на помощь человек.

Мы прислушиваемся. Крик повторяется, визгливый, исступленный. Мы бросаемся к мельнице и кричим изо всех сил:

— Там человек тонет!

Мельник и все, кто был возле ларей, оборачиваются на наши вопли.

— Там кто-то упал в воду! Кричит, людей зовет!..

Дед Ерема, Антон из сельсовета, Ефим Карась и еще три или четыре человека поспешно выходят наружу. Мы за ними.

— Люди! Сюда!

Люди бегут на крик, мы тоже. У излучины канала в свете луны обозначается черная человеческая фигура. Она барахтается на мелководье и кричит охрипшим от натуги голосом однообразное «Люди! Сюда!».

Все в недоумении останавливаются, вглядываясь в барахтающегося человека.

— Может, он пьяный? — говорит кто-то.

Тут человек, подняв голову и увидев пришедших спасителей, хрипит:

— Скорее, помогите.

И тут же ноги его взлетают вверх. Из воды, раскидывая снопы брызг, поднимается широкая черная лопата н бьет по воде, а человек снова возится, орет, ругается скверными словами. Я ничего не могу понять. Зато старшие вдруг, как были, в сапогах и серяках, опрометью кидаются к человеку.

— Мешок дай! Мешок дай! — верещит дед Ерема.

Мы с Павликом не знаем, к кому он обращается. Может, и к нам. Беспомощно оглядываемся, но мешка нигде нет. А на мелководье поднимается такая война, что брызги долетают до нас.

— Давай мешок! — кричит уже Антон злым, отчаянным голосом. А где тот мешок взять?! Один из борющихся выпрямляется и стаскивает с себя куртку. Взмахнув ею, как петух крылом, он накидывает ее на кого-то или на что-то. После этого все, пыхтя и сопя, направляются на берег. Дядьки идут так тесно, что наступают на пятки друг другу.

Они волокут что-то непонятное и страшное. Это — громадная рыба — сом! Его относят подальше от воды за кусты лозняка и кидают на траву. Утомленная рыба, выпущенная из рук, вытягивается. Она—черная, с лунными бликами на мокрой спине, чавкает, как свинья. Вдруг, набравшись сил, взмахнув хвостом, шлепает кого-то по голенищу, начинает бросаться из стороны в сторону. Мы с Павликом отскакиваем подальше и смотрим во все глаза на пойманное чудище. Когда-нибудь расскажем о сегодняшней ночи. Нам, быть может, и не поверят.

Над кустами и темными вербами от мельницы разносится могучий зов:

— Павло! Ярослав! Зовет дядя Остап.
— Иди сюда! — голосим мы.

Люди стоят вокруг рыбы, а пострадавший рассказывает, как он, зачем-то отлучившись от своего воза и проходя мимо отмели, увидел ворочающегося сома.
— Застудишься!—перебивает его речь Антон.— Пойди на мельницу, перемени одежду. Пришедший за нами дядя Остап, увидев сома, вкусно крякает.

— Хорош! Не поверил бы, не увидав! Одначе, хлопцы, мешки на возу. Будем ехать.

По дороге Павлик с жаром доказывает, что если батя даст ему хорошую снасть, он вытащит точно такого же, а то и большего сома. Дядя посмеивается. А я молчу. Думаю о мельничных омутах, о рыбах-великанах. Пытаюсь вообразить, как они шевелят могучими плавниками во тьме глубоких ям, как они там живут по сто лет...