Сазаны

Нас было три товарища: Коля который купил палатки для всей семьи, Саня и я. Мы жили в одном дворе и очень гордились, что всем троим нам было тридцать лет.

Саня любил подраться, но мы вдвоем с Колей были сильнее его, поэтому он нас не трогал. Ему дали прозвище «Санька Широкий нос». Он сердился, когда его так звали.

Один раз осенью мы сидели на лавочке у палисадника и разговаривали. День стоял ясный; желтобокая синица, насвистывая, винтом вилась по веткам ивы в палисаднике, и мы пристально следили за ней.

— Ни капельки не боится,— сказал я.
— Попробуй поймай,— сказал Коля.
— А что лучше ловить: птиц или рыбу? — спросил Саня.
— Рыбу,— ответил Коля.
— Как бы не так,— сказал Саня.
— Птицу поймаешь, посадишь в клетку, она поет. А рыбу не успеешь поймать — она уснула, куда ее? Коту Ваське, обжоре.
— Да ты порядочной рыбы никогда и не ловил. Наверно, только чехонь таскал,— засмеялся Коля.
— А ты что таскал? Баклашек? — рассердился Саня.
— И сазанов ловил,— строго проговорил Коля. Тут я не выдержал:
— Зачем ты, Коля, врешь?
— И ничуть не вру. Нынче летом на Волге, в Беленьких, я ловил сазанов.
— А я прошлым летом с мамой жил в Беленьких,— сказал я,— там сазаны не ловятся.
— Ты в каком месте ловил?
— И с берега ловил и с дощаников.
— А надо с конторки. Там они здорово берут!
— Ты, поди, вот такого поймал? — спросил Саня и показал мизинец.
— Я в три ладони поймал,— опять строго сказал Коля и отмерил на руке три ладони, до локтя.
— Завирай! — тряхнул головой Саня.— Вот как дам тебе...
— Попробуй,— сказал Коля и подвинулся ко мне.

Я тоже подвинулся к нему, и Саня отвернулся от нас в сторону. Синица в этот момент оторвалась от ветки и быстро полетела, ныряя в воздухе, а ивовая ветка долго раскачивалась, точно прощаясь. Я глядел вслед синице, пока она не исчезла, и мне вдруг стало грустно, что лето прошло и не возвратится, и я увидел, что и Саня с Колей тоже подумали о чем-то грустном, только Саня все еще сидел отвернувшись.

— Ты правду говоришь, что в три ладони? — спросил я.
— Знаешь что,— сказал Коля вместо ответа,— давай с тобой поедем в Беленькие.
Он глядел на меня своими желтыми смелыми глазами, и я подумал. «Нет, Коля врать не может».
— Как же мы поедем?
— Очень просто, на пароходе. Утром поедем, после обеда — назад.
— А деньги?
— Пустяки какие! —сказал Коля, ткнулся подбородком в мое плечо и шепнул на ухо:
— У меня деньги есть, хватит.
Саня встал, сделал три шага, обернулся, сказал нам:
— Не больно надо, завиралы! — и ушел.
— Санька Широкий нос!— крикнул я ему вдогонку.

Он погрозил нам кулаком, а мы стали обсуждать, как поедем ловить сазанов.

Через день, как обычно, мы с Колей вышли поутру в школу, но на полдороге повернули в другую сторону и пошли тихо улицей на Волгу. Сначала мы не глядели друг на друга, чтобы кто-нибудь не догадался, что мы в сговоре. У нас в карманах были волосяные лески с крючками, а в школьных сумках — завтраки. Мы шли все быстрее и быстрее и, наконец, пустились бегом.

Когда мы прибежали на берег, раздался отчальный гудок парохода, на котором мы должны были ехать.

— Гу-гу,— прогудел он коротко, что на пароходном языке означало, прими сходни, я поехал.

Мы бросились со всех ног на пристань. Сходни были убраны, носовая чалка уже отдана, и капитан громко скомандовал с мостика:

— Отдай кормовую!

Молодой парень бежал к кормовой чалке, а мы неслись следом за ним.

— Ну, давай прыгай! — крикнул он, протягивая нам руку, и мы прыгнули с конторки на корму парохода, а парень сбросил чалку в воду.

Это был небольшой пароход, из тех, какие ходили в ближние села и назывались «купцами». Вся его палуба, и корма, и нос были завалены пустыми корзинами из-под яблок, и весь он пахнул яблоками, точно шел не по воде, а по саду. На корму явился помощник капитана, и Коля важно купил у него билеты. Мы разлеглись между корзин и стали смотреть, как бурлит под винтом вода.

Пароход подходил ко всем маленьким пристаням, понемногу выгружая корзины. Мы с Колей проголодались, долго терпели, потом решили съесть один завтрак, но не удержались и съели оба: очень разыгрался аппетит от свежего ветра и яблочного духа.

Наконец, мы приехали в Беленькие. Коля пошел на ручей в орешник, вырезать удилища, а я отправился копать червей. Я хорошо помнил места, где водились черви, и очень обрадовался, когда все в деревне начал узнавать: там за целый год ничего не переменилось.

Мы вернулись с Колей на конторку, сели на самом носу, спустив ноги за борт, быстро смастерили и закинули удочки.

— Вот как раз тут и берутся сазаны,— сказал Коля. Осеннее течение было тихо, поплавки относило вниз медленно.

И мы перекидывали удочки очень редко. Сверху приплывали золотисто-лиловые, сизые и зеленые разводы нефти, кружились около наших лесок и ленточками уплывали дальше. Мы сидели молча. Рыба не клевала.

— Надо погодить,— сказал Коля,— ведь сазаний клев начинается позже.

Мы посмотрели на солнце, оно немного опустилось. Снизу пришел «купец», заставленный корзинами с яблоками, добавил с пристани еще яблок и ушел в город. А у нас ни разу не клюнуло.

— Может, ты все сочинил? — сказал я, когда надоело перекидывать удочку.
— Я тебе расскажу, как было,— быстро отозвался Коля, будто обрадованный, что я с ним заговорил.
— Мы удили здесь с папой. У нас сперва тоже не клевало, и мы собрались уходить.

Вдруг у папы стало тихонько клевать, долго, долго, потом сразу как поведет вбок! Он и подсек. И говорит: «Это наверно, сазан. На, говорит, держи удочку, я хочу, чтобы ты вытащил». Я как взял, насилу удержал. А папа говорит: «Ты сильно не дергай, оборвешь леску, а дай ему поводить, он устанет, тогда ты его и вытягивай!» И правда, как стал он водить то в эту сторону, то вон в ту, я думал: «Оборвет все на свете». Потом он немножко присмирел, я его как выхвачу прямо вот сюда и схватил руками. Красивый!

— Ну, а какой? — спросил я.
— Ты бронзу видал? Ну, такую темно-золотую? Вот у него такие бока. А спинка черная, а животик белый.

Башка толстенная, тупая, и ротик ма-аленький-маленький, и он им все время чавкает. Так вот: чвак, чвак. Живучий! Мне опять страшно захотелось поймать сазана, и я снова принялся перекидывать удочку. Но клева все не было.

Пришел еще один «купец», сверху, с пустыми корзинами. Коля решил купить что-нибудь поесть, потому что обеденное время уже миновало. Он принес из пароходного буфета булок с яблоками, и только мы принялись за еду, как поплавок на моей удочке — тюк-тюк, тюк-тюрю-рюк! — пустился тихонечко приседать.

— Сазан!—шепнул мне Коля.

У меня булка выскочила из рук и — плюх в воду. Коля — толк меня в бок и шепчет:

— Ты с ума сошел! Не подшумливай!

Поплавок опять заплясал: тюк-тюрю-рюк! Меня так и подмывало дернуть. А Коля учит:

— Погоди, не торопись.

Тогда поплавок остановился и замер. Я осторожно потянул удочку вверх и неожиданно вытащил из воды рыбу — узенькую, длинную, вроде селедки, и такую же серебристую, с чуть вогнутой спинкой. Когда я ее выкинул на конторку, она один раз дрогнула и сразу обмерла: глаза у нее помутнели, и чешуя стала терять блеск и синеть.

— Чехонь, — сказал я горько.

В этот момент Колин поплавок тоже заплясал. Коля схватил удилище и тоже вытащил чехонь. Так и пошло: то я вытянул рыбку, то он, не успеваем закидывать удочки. Скоро мы натаскали целую кучу рыбы, и она валялась на полу конторки, сухая, бледно-синяя. Мы вымазались в чешуе, потому что чехонь линяла от одного прикосновения, но мы не обращали на это внимания, мы были рады, что начался такой веселый клев.

Внезапно позади нас раздался голос:

— Вы что тут нанавозили?

Мы обернулись. Над нами стоял старый усатый матрос.

— Кто вас сюда пустил? — закричал он.
— Мы, дяденька, сазанов ловим,— вежливо сказал Коля.
— Са-за-нов?— закричал он громко.— Вот я сейчас ваших сазанов!

Неизвестно откуда взялась у него метла, и он начал изо всей силы сметать чехонь в воду.

— Убирайтесь с конторки, живо!

Мы наскоро забрали свое добро и сошли на берег. Только тогда мы увидели, что Волга была огненно-красная, будто ее зажгли со всех концов: солнце наполовину опустилось за небосклон. Вниз по течению плыла наша чехонь худенькими животами вверх, а животы были розовые от заката. Мне стало жалко рыбу. И вдруг я подумал: «Что теперь с нами будет»?

— Влетит нам дома, что мы пропадали,— сказал я.
— Сейчас придет «купец», мы как-нибудь словчим, сядем,— ответил Коля.
— Зачем же ловчить? Купим билеты и поедем.
— А на что ты купишь?
— Как на что? Ты сказал, что у тебя денег хватит.
— А ты яблоки с булкой ел?
— Яблоки ел, а булка уплыла.
— Ну так что же, уплыла: все равно я за нее заплатил.
— И не осталось ни копейки?
— Ни копейки.

Коля был встревожен, но смело смотрел на меня своими желтыми глазами. Мы больше не разговаривали. Мы выбросили удилища, смотали лески и стали дожидаться парохода. Изредка мы кидали камешки в темную воду и считали, сколько раз они подскочат на ее поверхности. Эта игра называлась «блинчиками».

«Купец» пришел уже в огнях. Мы хотели прыгнуть с конторки на нос парохода, но показалось слишком высоко. Тогда мы пробрались к корме. Только что мы опустили ноги за борт конторки, как вдруг появился усатый матрос — вешать фонарь на мачту. Свет фонаря упал прямо на нас, и матрос заорал так, будто поймал мошенников:

— А-а, вы опять тут? Зайцами ехать удумали?

Мы бросились прочь и не успели сбежать на берег, как пароход загудел и отчалил. Он уходил со своими светлыми окнами и фонарями, а вокруг нас становилось темнее, темнее, и мыс Колей поняли, что пришла ночь.

— Будет еще пароход? — спросил я.
— Из города.
— А в город?
— А в город утром,— грустно ответил Коля.
— Знаешь,— сказал я, — идем к бабушке Ниловне. Мыс мамой у ней прошлый год жили. Она нас пустит.

Изба Ниловны стояла недалеко, окнами на Волгу, и мы дошли скоро: я и в темноте хорошо различал дорогу. Ниловна не сразу меня узнала, а потом зажгла лампу и, пока я рассказывал, как мы очутились в Беленьких, все трясла головой и твердила:

— Ой, бедокуры, ой, бедокуры!

Она напоила нас парным молоком, постелила в передней горнице на полу овчинный тулуп и велела ложиться спать. Мы с Колей подвернули под головы большущий воротник тулупа, прижались друг к другу спинами и быстро согрелись. Но сон ко мне не приходил, и я чувствовал, что Коля тоже не спит.

Очень ясно я увидел свою комнату с кроватью, покрытой синим мохнатым одеялом. На кровати сидела мама и плакала, а отец стоял у печки и сердито говорил:

— Вот твое воспитание: растет бессовестный балбес! «Бессовестный балбес» — это отец говорил обо мне. Но он ошибался, совесть меня мучила: мне было страшно жалко маму и стыдно, что она из-за меня плачет. Я сам чуть не заплакал в тулуп, и опять ясно-ясно услышал мамин голос:

— Нет, он не такой плохой мальчик.

Голос был настолько отчетлив, что я приподнял голову. Дверь в горницу отворилась, и вошла Ниловна с лампой, а за нею — мама. Я схватил Колю за руку, и мы вместе вскочили.

— Мама! — крикнул я.
— Ну что, рыболовы? — сказала мама негромко и так нежно, как не говорила никогда в жизни.

Я бросился к ней. Она обняла меня. Я шепнул ей тихонько, чтобы никто, кроме нее, не слышал:

— Ты меня простишь?

Она крепче прижала меня к себе.

— Как же ты нас нашла? — спросил я.
— Это — мое дело, как нашла,— ответила мама, взглянув на Колю, и покачала головой.

Вдруг она сказала:

— Тише, слушайте.

Мы притихли. Издалека доносились то короткие, то долгие гудки парохода, как будто он о чем-то просил.

— Пассажирский, лодку требует,— сказала Ниловна.
— Он идет в город? — спросила мама.
— Снизу, в город.
— Ну, живо, собирайтесь! — сказала мама.
— Если поспеем на лодку,— может, пароход нас посадит.

Она поцеловалась с Ниловной и велела нам поблагодарить ее за приют.

— Спасибо,— сказал я.
— Спасибо,— сказал Коля.

Мы вышли в темноту. Богатый большой пароход, весь в огнях, приближался тихим ходом. Гудок опять заревел. В ответ на берегу, около конторки, замахали слабым желтым огоньком фонаря. Мы побежали на огонек. Человек в лодке, приладив фонарь к носу, поднял весло, чтобы оттолкнуться от берега.

— Подождите! — крикнула мама.
— Возьмите, пожалуйста, нас. Может быть, пароход посадит нас. Нам нужно в город.
— Ладно, скорей! — раздался грубый голос.

Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля — меня: он тоже узнал матроса.

Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама — с одного бока, я и Коля — против нее, для равновесия, а на поперечную скамью сел у весел матрос. Он греб сильно, отрывистыми, короткими ударами, и весла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая желтым отблеском фонаря.

Мелкая волна булькала о днище лодки. Кругом лежала тьма. Далеко-далеко во тьме хлопал по воде колесами и шумно сопел пароход. Постепенно его свет начал достигать лодки, я увидел всполошенные лица Коли и мамы, а матрос сидел к пароходу спиной, и у него только просвечивали концы длинных усов.

— Вдруг он уйдет?— сказала мама испуганно.
— Кто это? — спросил матрос.
— Пароход.
— Он уйти не может,— гордо сказал матрос,— он на мой сигнал ответил.
— На какой сигнал? — спросил я тихо.
— Я ему огнем помигал, что, мол, ожидай, выходим.

Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зеленым, желтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту.

— Ах! — вскрикнула мама.

Матрос бросил весла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла и нефти, потом вдруг — вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые огни, и мы обрушились в темноту и остановились.

Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нем, и кричал, задрав голову:

— Есть пассажиры! Принимаешь?
— Сколько?— прокричали с кормы парохода.— Давай скорей! Пароход немного сработал колесами, чтобы не уносило течение.

Лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки.

— Ну, полезай, живо! — скомандовал он нам.

Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул:

— Эх, вы, сазаны!

Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым.

Быстро спустились по трапу пассажиры, для которых вызывалась лодка, и пароход пошел полным ходом. Я насилу отыскал позади, в черной ночи, крошечный желтый огонек, скоро исчезнувший бесследно: это поплыла к далекому берегу лодка, и я подумал, что нигде не было бы страшно с усатым матросом. Мама нашла удобное место недалеко от машины, чтобы было теплее. Когда мы с Колей устроились, я спросил у него шепотом:

— Знаешь, кто, наверное, про нас все рассказал?
— Санька Широкий нос,— шепнул Коля.
— Давай ему ничего не скажем про чехонь.
— А про сазанов?
— А про сазанов скажем, что мы их съели.
— Ага,— согласился Коля.

Все было ясно. Я почувствовал, что мама положила мне на плечо руку и что теплым, шумным, как машина, приливом меня понес куда-то сон.