Человек у воды

Атакши был мой сосед. Но до того памятного дня, о котором пойдет рассказ, я к нему не присматривался. Дома он бывал редко: работа на метеорологической станции вынуждала его проводить большую часть дня в горах, где он измерял уровень воды в реке. Изредка мы встречались на мельнице, где частенько ночевал Атакши, и когда я спрашивал его, как он живет, слышал в ответ привычную фразу:

— Спасибо! Довольно хорошо провожу дни своей жизни: здоров и сыт.

Он был молчалив. В селе считали его добрым, хотя я не раз видел, как хмурится его смуглое лицо и горят огнем острые, карие глаза.

Пожилой, худощавый, он ничем не выделялся среди наших горцев и ходил вдоль реки, как и все степенные лезгины: медленно и не глядя под ноги. Глаза его всегда были устремлены вперед, в легких чириках двигался он бесшумно и казался горным орлом, который видит среди скал любую маленькую точку: будь это заяц, лиса или куропатка.

Работа у него была не сложная, но выполнял он ее с большим усердием. Над шумной рекой висел канат. По канату можно было передвигаться на подвесной люльке. Из этой люльки Атакши и производил свои измерения.

Кто-то в шутку прозвал его «речным человеком», и прозвал правильно. Как и все мы, он любил горы, голубое высокое небо, скалы и густые рощи ивняка, облепихи и грецкого ореха. Но, видимо, больше нас он любил бурную реку.

Иногда я видел, как он, сидя в люльке над самой мощной, серединной струей, не торопился взять инструменты, подолгу любуясь тугими, седыми водоворотами. Что он думал — не знаю, хотя мне, например, все эти струи и буруны казались причудливым орнаментом на серебре, как у наших прославленных кубачинских ювелиров.

С шумом — уууу— хаха — шшш! — разбивались о прибрежные скалы могучие струи реки. И однажды признался мне Атакши, что в этом шуме он слышит, как рождается единственное слово, которое произносит река: — Ухаш! А слово это у лезгин заветное: они произносят его, когда достигнута цель и когда можно вздохнуть с облегчением.

— Река радуется,— сказал мне Атакши. — Она пробует свои силы, валит в русло вековые скалы. Вот и говорит: — Ухаш!..

В тот памятный августовский день я вышел из дому с удочкой в знойный час и хотел вечерком половить выше мельницы форелей и усачей. Тропа петляла над берегом, идти было жарко, и я все старался быть ближе к скалам, где нависала тень и веяло прохладой. Над рекой бесшумно летали стрижи и ласточки, изредка касаясь крыльями беспокойной и светлой воды.

Люлька висела над водой, раскачиваясь на канате: Атакши был на посту. Он смотрел, как резвые форели мелькают в струях пятнистыми боками. А над его головой, высоко в небе, парили альпийские галки: на черном их оперении огненными языками выделялись красные клювы и ноги.

Когда я приблизился к Атакши который очень любит ЮАР отдых, он тревожно перевел взгляд с воды на далекие снежные горы, над которыми громоздились тяжелые черные тучи. Порывами стал пробегать вдоль реки прохладный ветер.

Я устроился чуть выше каната и стал ловить из-за камня серебристых, пятнистых форелей. А Атакши измерил воду, торопливо собрал приборы, подтянулся на люльке к берегу и зашагал ко мне.

Ветер усиливался. Он поднимал воронкой столбы пыли, срывал сухие травы на склонах и все это бросал в реку. Вода помутнела.

— Клевать не будет,— сказал Атакши,— надвигается гроза с большим дождем. Пойдем, у меня уже есть рыба в садке.

Я спрятал в сумку трех форелей, смотал удочку и отправился за Атакши. Несколько выше его люльки в реке был порожек, у самого берега он казался небольшим водопадом. Над этим водопадом Атакши еще с утра укрепил на шесте корзинку из проволоки. Когда рыбы подходили к тому месту, где вода, пенясь, сваливалась через порог, и прыгали, чтобы не разбиться о камни, то иногда заскакивали и в его корзину.

Атакши вынул пяток усачей и с десяток форелей, а остальных рыб, ещё не уснувших, пустил в воду.

— Видишь, как получается,— сказал Атакши,— я слежу за рекой, а она меня кормит.

Он спрятал корзину в кустах, положил рыбу в мою сумку, и мы быстро пошли к мельнице: неподалеку в горах уже слышались раскаты грома.

Мельница стояла поодаль от берега, к ее жерновам подходил глубокий и узкий канал, который вручную соорудили еще наши деды. У порога нас встретил приветливый, белоусый мельник.

— Я знал, что ты придешь,— сказал он Атакши.— Сын не уйдет от матери, когда она хмурится,— и показал на реку, по которой уже хлестал косой дождь.

Мельник провел ладонью по усам, и они вдруг стали черные, как агат.

— Ты тоже думаешь, что пойдет силь, Эрзуман? — спросил Атакши, прячась от дождя под навесом.
— Хоть по приборам, хоть на глазок,— подмигнул мне мельник,—догадаться не трудно: после такой засухи помчится сейчас поток, потом одна грязь поползет. Как там с Черной речкой?
— Открыл я приток, придется туда рыбу направлять.
— Девчат тоже захватим,— кивнул мельник в сторону трех девушек, которые остановили жернова и собирались жарить на очаге нашу рыбу.

Мы уселись на самодельной скамье перед дверью и молча смотрели на бушующую реку. Она менялась на глазах. Белая пена стала желтой. Река словно вздыбилась и бросилась на прибрежные кусты. Зубчатая ее поверхность дрожала от сильного ветра и дождя. Над нашими головами отрывисто, звонко, с треском ударил гром. Мы поспешили спрятаться в мрачном зале, куда еле проступал свет в этот хмурый час.

Но у самого очага было светлее, и живительное тепло огня, от которого шли вкусные запахи жареной рыбы, заставило нас хоть на время забыть и о ливне, и о ветре. Да и девушки, беззаботно щебетавшие у стола, как-то отвлекли нас от грустных мыслей о непогоде.

Когда большая сковорода была очищена, ливень стал проходить. С ним отдалились и вой ветра, и грохот грома, и сумерки.

Атакши распахнул дверь и изменился в лице. Река сделалась черной, как влажная земля. И из этой страшной воды иногда вылетали над порогом бешено мчавшиеся с верховий круглые камни, и падали на дно, раскидывая грязные брызги.

— Песок пошел или грязь? — спросил мельник. Атакши вышел на берег, зачерпнул воду ладонью.
— Песка совсем мало,— крикнул он. — Сейчас надвинется черная чума.

Он вернулся к нам и сел скрестя ноги. Но чашку с чаем не взял, прислушался и — вскочил. Река, только что бушевавшая в берегах, вдруг затихла, и мне показалось, что я оглох.

С мельником мы выбежали вслед за Атакши к берегу. На реке не было ни волн, ни брызг. Вода ушла. Во всю ширь фарватера ползла теперь только липкая, черная грязь, и где-то в ней гремели камни. Страшная картина: будто неведомая сила тянет по булыжникам широкий и длинный, грязный палас.

— Конец всему живому! — горько сказал Атакши.— Глядите, как гибнет рыба.

Не забыть мне этих минут! То здесь, то там, поднимая головы из липкой грязи, рыбы жадно глотали воздух и снова опускались в кашу ила и грязи. Иногда усачи и форели не проваливались на дно, и казались торчащими из грязи сучьями или палками.

— Забирай девчат, пусть возьмут ведра, корзины, пошли, пока нет воды! —сказал Атакши мельнику и засучил штаны выше колен.

Мы спустились метров триста и вышли на равнину, где река, вырываясь из теснин, загрязнила широкую пойму. Грязь разлилась здесь невысоким слоем — в две пяди, и в ней торчали живые «палки» или виднелись еле заметные ямки. Атакши и Эрзуман начали собирать рыбу, я с девушками относил к берегу корзины и ведра, наполненные усачами и форелями. Среди них виднелись и небольшие лососи.

— Быстрее к Черной речке! — скомандовал Атакши, подхватывая две последние корзины с рыбой.

В устье речки вода была почти светлая, и многие рыбы, прочистив жабры, поднялись по ней выше щита, который еще в незапамятные времена построили дагестанские рыбаки. А уснувшую рыбу девушки сложили в траве на берегу.

Когда мы пошли в обход по пойме еще раз, из села прибежали мальчишки. Атакши и их заставил промывать рыбу в Черной речке и выпустить живую.

Со всех соседних скал слетелись к пойме орлы, вороны, сороки и даже оляпки и начали подбирать рыбу, валявшуюся в липкой жиже. А в самой Черной речке, когда Атакши закрыл щит, прыгали и плескались форели, как в большом пруду.

Вечерело. Мельник с девушками ушел молоть зерно. Я потянулся за ребятами в село, неся тяжелую сумку, в которой лежали отборные усачи и один лосось. Атакши остался у Черной речки. Он сказал мне на прощанье:

— Зайди к сыну, пусть ружье принесет и вот эту рыбу захватит.
— Что ж, и ночевать тут будешь? — спросил я.
— Придется. До утра река не осветлится, а в Черной речке у рыбы много врагов. Чуть стемнеет, заскулят, зашумят по всем зарослям лисицы и шакалы, волки и рыси. Нужен глаз да глаз. А я просижу ночь — будем все с рыбой.

Я шел домой и думал, что плохо знаю «речного человека», действительно доброго и чистого душой.
И, просыпаясь ночью, думал о нем: горное эхо далеко разносило выстрелы Атакши. За всех нас он один не спал в эту ночь и пугал зверей у истока Черной речки в пойме бурного Самура...