Лесник

Над скошенными лугами струилось, дрожа, полдневное марево. У прибрежных кустов, в осоке, на песчаных косах Ветлуги здесь и там виднелись разморенные зноем фигуры рыболовов.

Утренний клев кончился, и я, нагруженный рыбацким скарбом, медленно брел по берегу, подыскивая, где бы остановиться на отдых. Хотелось и тени, и чтобы вода была рядом, и трава росла луговая.

Приглянулась мне старая ива, что стояла, свесив над рекой свои плакучие ветви. Всем взяло место, одна беда: немного ниже по течению на узкой песчаной полоске, под крутым взбегом берега, расположились хапуги. Их сразу узнаешь. Вот и эти — ловят втроем, а донок наставили на целую роту. Соседство не из приятных.

Но дальше идти очень уж не хотелось — жара доняла. Закинув на всякий случай обе свои удочки, я принялся налаживать костерок. Как и следовало ожидать, вскоре явился один из той компании. Плотный, приземистый, в непрестанно сползающих трусах, он подошел, бесцеремонно уселся рядом.

— Как улов?
— Ничего, на уху есть,— ответил я сухо.
— Балуетесь, значит...

Разговор оборвался. Жуя папироску, незнакомец который часто использует эхолоты для зимней рыбалки снисходительно оглядел мои легкие поплавочные удочки, посоветовал:

— Закидушками надо ловить. Тут, ежели пофартит, не только на уху натаскать можно... Такой лё-щ-щ-щ идет! Во!
Он так и сказал: «лё-щ-щ-щ», — плотоядно, со смаком процеживая это слово.
Из-за кустов на тропинку выбежал босоногий мальчишка, издалека тоненьким голоском прокричал:
— Дядь Федь, безрукий идет!
Мой собеседник резко вскочил. Трусы съехали, оголив изрядную долю незагоревших частей мясистого тела.
— Врешь?!
— Вправду! У Фроловых сейчас снасти порвал! Швырнув незатушенную папиросу, волосатый дядя Федя
злобно выругался:
— Ходит тут гадина одна. Житья не дает. Не спортивной, вишь, снастью ловим! Лесник, а на реку лезет...

Ну, погоди, как-нибудь соберемся, отучим... Эй, вы! Сматывайте лишние закидушки да рыбу-то, рыбу прячьте! Чего рты разинули?! — заорал он, и сам, поддергивая трусы, побежал помогать.

... Жара постепенно спадала. Потянул ветерок, донося смолистый аромат дремавшего за лугами бора. Напившись чаю, я смерил насадку на удочках: скоро надо было ожидать возобновления клева.
Сзади послышался шорох. Я обернулся. Надо мной, рядом с деревом, стоял высокий человек в форменной фуражке с дубовыми листьями.

Правый рукав его тужурки был пуст. «Безрукий»? Ну конечно он! Я с интересом принялся его рассматривать. Твердые, строго сжатые губы, погрубевшая от ветра и солнца кожа лица, в густой сетке мелких морщин. Хмурый, пристальный взгляд из-под нависших бровей.

Он стоял огромный, широкоплечий, разглядывая меня и мои снасти. Потом повернулся и молча пошел, сутулясь, дальше по берегу. Вот, значит, кого испугались хапуги...

Позже хозяин квартиры, где я остановился, так отозвался о нем:

— Безрукий, говоришь? Так это Тихон. Его тут все знают. Начальник дружинников наших. Су-у-рьезный мужик...

Позже я не раз встречал Тихона на реке. Мы познакомились, потом подружились.

Как-то он сидел возле моего костра. Был тот час заката, когда солнце, уже скрывшись за горизонтом, продолжает освещать лишь облака в бездонном блекнущем небе. В это время на душе бывает как-то по-особенному хорошо и чуть-чуть грустно, а слова откровенной беседы льются сами собою.

Прислонившись к шалашу, полузакрыв глаза, Тихон рассказывал про свою жизнь, про то, как, вернувшись с войны, не нашел ни дома, ни семьи; как уехал — сюда, на Ветлугу; как трудился на лесосеках, глуша тоску неуемной работой, и как отмяк постепенно, прижился в лесопункте, «пустил в землю новые корни...»

— Тихон Иваныч, ты мне про борьбу с браконьерами расскажи. Боятся они тебя здорово, больше, чем инспекторов рыбнадзора.
— Так ведь и я тоже инспектор. Общественный. Боятся, говоришь? Это хорошо... Я ведь их, шаромыжников, не милую.
— Тихон Иваныч, поешь ушицы,— предложил я.— Наваристая, с дымком!
— Да ну ее... Кости одни. Не люблю я рыбу.
— Тихон Иваныч, расскажи, как браконьеров ты ловишь?
— Браконьеров-то?.. Вот намедни к Сычевым родственник из города приехал, сеть привез...
— А ты уже знаешь?
— У меня агентура! — улыбнулся Тихон. И тут же, посерьезнев, добавил:—Под воскресенье, надо думать, на Соколовский затон пойдут. Там место самое подходящее...

Мы договорились встретиться в субботу поздно вечером, чтобы отправиться на «операцию».
В назначенное время я уже подходил к условленному месту на краю поселка. Вместо Тихона меня встретил коренастый парень в накинутом на плечи ватнике. Оказалось, что Сычевы выехали на ловлю раньше, чем ожидалось, и Тихон побежал к затону, оставив вместо себя дружинника.

Надо было спешить, и мы, не тратя времени, зашагали по дороге. Низкие черные тучи медленно плыли над землею. Луна лишь изредка показывалась, и тогда становились видны далекий лес, стога сена, кусты.
Идти пришлось долго. Дорога то углублялась в лес, то вновь выходила на луговые просторы, приближаясь к реке.

Где-то, невидимый, деловито пыхтел работяга буксир. Сквозь кусты красным глазом тревожно подмигивал бакен. Что-то давно забытое, фронтовое было в этой ночной темноте, в молчании нашем, в стремительном шаге. На секунду показалось: вот-вот взлетит к низким тучам осветительная ракета, дробно застучит пулемет...

Стало жарко, но мы еще и еще прибавляли шагу. Не давала покоя мысль: как там Тихон, один, безоружный?

— Сюда,— сказал дружинник, сворачивая с дороги к видневшимся невдалеке деревьям.
Крутой, заросший ольшаником спуск вел к реке. Снизу доносились возбужденные голоса. Мы поспешили туда. Но уже на середине ската столкнулись с первым из нарушителей. Сопя, тяжело отдуваясь, с туго набитым мешком на плече, он очумело лез нам навстречу. Луч фонарика выхватил из темноты растрепанно-волосатую голову, толстопалую руку, вцепившуюся в мешок.
— Стой! — Дружинник прыгнул, схватил его за плечи. Тот упал, но мешка не выпустил.
— Беги к Тихону! — крикнул мне парень, прижав к земле задержанного.— Слышишь? Бьют его там!

У реки в самом деле творилось неладное: хриплая ругань сменялась шумом борьбы. Натыкаясь на кусты, на стволы деревьев, я бросился вниз по склону.

Выбравшись, наконец, на простор, я увидел Тихона. Он крепко держал за ворот плотного низкорослого мужика. Заметив меня, Тихон еще раз тряхнул его и отпустил. Тот тяжело опустился на опрокинутую корзину. К своему немалому удивлению, я узнал в нем «дядю Федю». Впрочем, чему удивляться! Так всегда и бывает: сначала десятки закидушек, переметы, потом — ночной лов сетями, прямое браконьерство.

С горы спустился дружинник, ведя задержанного. Увидев незадачливого своего дружка, отдышавшийся «дядя Федя» вполголоса процедил:

— Ты что же, сволочь, рыбу схватил и дёру? А еще хвалился: я... я... Так тебе, подлецу, и надо!

Тихон, ловко орудуя своей длинной ручищей, принялся выпрастывать из сети только что пойманную рыбу. Крупных выпускал на чистое место, где поглубже, мелочь вместе с тиной осторожно сдвигал сапогами в воду. В наполненном водой чьем-то следе отчаянно заплескалась рыбешка. Тихон нагнулся, зачерпнул ее ладонью вместе с водой, кинул в реку.

— Плыви, горе луковое!
С «дядей Федей» были у него, видимо, давние и серьезные счеты. Но держал он себя спокойно.
— Сколько я тебе говорил, Федор: брось! Неужто тебе реку не жаль? Вот племянник твой, мальчонка, вырастет, начнет ловить, а рыбы нет. Всю дядюшка выгреб.
— Тебе-то что?
— А то. Не твоя река, общая! Нашкодил — расплачивайся.
— Обожди, расплачусь... Вот еще раз встретимся — я тебе все припомню.
— Того разу долго ждать придется.
— Засудишь?
— Обязательно. Нож-то, вот он —твой нож. А на мне рубашка порезана.
— Ха, испугал! Рубашку ты сам нарочно порезал, а нож я взял — рыбу чистить. Понятно? Попробуй-ка, докажи!
— Ладно-ладно. Там разберемся. Чего расселся-то? Бери сеть.
— Сам бери... Не моя теперь сеть. Эх, и один разок попользоваться не дал, ирод! Себе небось улов загребешь? — Браконьер кивнул на мешок с рыбой.
— Зачем он мне,— усмехнулся Тихон. — В лесопункт сдам. Ты же знаешь: до рыбы я не любитель... А сеть мы и сами снесем. Не гордые. Ну, будет болтать. Пошли!

... Летние ночи коротки. Уже на полдороге к поселку нас застал рассвет. Солнечные лучи ворвались в лес, позолотили стволы сосен, зажгли, отражаясь в росинках, тысячи сверкающих алмазов. Стало легко и удивительно чисто вокруг. Мы шли с Тихоном немного позади задержанных и, как тогда, у костра, говорили о жизни. Я спросил у него, где и когда потерял он руку, на каких фронтах воевал.

— Да нет, с фронта я целым вернулся. Это уж на Ветлуге случай такой вышел: малец тут один зимой в полынью угодил. Ну, вытащил я его, в полушубок укутал, а пока до жилья бежал, руки сморозил. Левую, правда, оттерли, а правая почернела. Пришлось отрезать. Вот какая история получилась. С тех пор меня в лесники и определили,— закончил он и улыбнулся.

Я смотрел сбоку на прокаленное солнцем и ветром лицо Тихона и радовался, что этот много вынесший человек вовсе не был таким одиноко-угрюмым, как казалось мне по первой встрече.

Из-за поворота, фырча, выскочила машина. Мы посторонились. Ехавшие в кузове девушки и парни, не прерывая песни, улыбками, взмахами рук приветствовали моего друга.— Тихон Иванычу привет! — крикнул, перегнувшись через борт, парень в испачканной машинным маслом рубашке. Тихон степенно, по-старинному приподнял фуражку, обнажив черные, с густой проседью волосы.

Машина промчалась, унося с собой песню:

Забота наша простая,

Забота наша такая:

Жила бы страна родна-а-я...

— На питомник поехали,— сказал Тихон.— Самое время культивацию проводить. Эх, и много еще работы у нас! В нонешний год десять гектаров сосны посеяли, а рубить можно еще эвон сколько...

Мы шли по лесной дороге, молчали, думали о своем. И вдруг оказалось, что думали мы одинаково.

— Правильно в песне поется,— сказал Тихон. — Забота наша и впрямь такая...

И я мысленно согласился с ним.