Настоящий хозяин

Ранним августовским утром пчеловод колхоза «Верный путь» Прохор Акимович Зайцев, суровый на вид мужчина лет сорока с небольшим, заядлый рыболов и охотник, с веслом на плече появился на берегу извилистой лесной речки Польный Воронеж.

Пусть не смущает читателя несколько странное название реки. Под Мичуринском, у самого города, по полям и лугам бежит еще один Воронеж — Лесной. По рассказам старожилов лет 60—70 назад этот пригородный Воронеж был действительно лесной речкой, а Польный протекал по самой кромке леса, на границе его со степью. Названия рек тогда соответствовали их характеру.

В годы гражданской войны, да и в войну Отечественную леса вокруг Мичуринска были сильно повырублены. Особенно пострадала зона Лесного Воронежа. По берегам же Воронежа Польного осталась, хоть ц неширокая, водохранная полоса. И получилось так, что сейчас Лесной Воронеж течет по безлесным местам и сильно обмелел, а Польный сохранил в пойме своей зеленый наряд и все еще довольно полноводен.

Местами долина Польного Воронежа представляет собой непролазные заросли ивняка, ольховника, черемухи, калины, бересклета. Все это перепутано лианами здешних лесов — бесконечными плетями ежевики, перевито гирляндами хмеля. Вдоль лесной опушки тянутся пойменные луга, колхозные пастбища и сенокосы, в полую воду сплошь затопляемые рекой.

Нелегко продираться с удочками сквозь лесные заросли. Но полноводная речка, в которой не перевелись еще серебряные язи, золотистые лещи и седые от старости щуки, привлекает на свои берега любителей поудить не только из ближайших колхозов, но и за десятки километров, из города. За последние годы большинство мичуринских рыболовов перекочевало со своих пригородных баз сюда, на Польный Воронеж.

Я и еще двое мичуринских лещатников сидим на углу одного из речных затонов и наблюдаем за усаживающимся в лодку колхозным рыболовом, нашим общим знакомым.

Прохор Акимович живет в сорока шагах от реки, имеет лодку-«душегубку», на которой с весны до осени елозит по речным заливам, протокам и старицам, расставляет жерлицы и снимает с них зубастых щук, горбатых окуней и усатых пестробрюхих сомов. Последних он, впрочем, недолюбливает:
— На головастика похож, брюхо же совсем лягушачье.
— Но зовет Прохор Акимович сомов все же хозяевами реки.— Как же не хозяин? Первое — крупнее и сильнее сома здесь рыбы нету. Второе — очень уж он прожорлив и хоть всю речку готов слопать: рыбу любую, утку либо молодого гуся свободно заглатывает. А еще за то не люблю сома, что он всякую водяную гадюку и даже падаль жрет. Кинь ему дохлую курицу, он и ее стрескает. Тьфу! Одно слово — сенизатор.

Сомов на Польном Воронеже водится очень много. В полую воду они заходят из реки в старые ее русла, в многочисленные лесные ерики, порой даже на поемные луга. И случается, зайдет усатый бродяга, на пуд или больше весом, в какую-нибудь ямку на лугу — да там и останется. Вода сбежит, а сом не успеет уйти и хлопает хвостом в луже, привлекая внимание ворон и вездесущих колхозных ребятишек. Обычно такой сом становится легкой добычей колхозников или случайно на него натолкнувшихся городских охотников.

Нужно сказать, что нелестные отзывы о сомах нисколько не мешают нашему знакомцу с большим аппетитом уплетать жирные пироги с сомятиной, печь которые его жена большая мастерица.
Вообще Прохор Акимович — охотник до всякой свежей рыбы. Проверив свои жерлицы, забивается он вместе с «душегубкой» в камыши, полегоньку таскает живцов для новой насадки — плотичек, окуньков, а там, смотришь, и подсек порядочного линька, подъязка либо подлещика. Возвращаться домой без рыбы он очень не любит и, если ловля была неудачной, разворчится на всю реку: и рыбы-то стало меньше, и не такая она крупная, как раньше, и клюет совсем плохо...

— А все оттого, что рыболовов этих самых развелось, как комаров. И каждый наровит свой крючок прямо в рыбий нос сунуть. Ну и распугали!

Вот и сейчас, объехав залив, где проверял он жерлицы (пятиметровые березовые шесты с толстой, скрученной из кордовых ниток, лесой, с здоровенными крючьями), направляется Прохор Акимович к нашему углу и что-то бурчит себе под нос— верный признак плохого улова.

— Ребята (ребятам лет под пятьдесят)! Вы тут мою живцовую удочку не вытаскивали? Нету одной. Здесь вот, на выходе, стояла,— показывает рыболов на камыши, выступающие из залива в реку.
— Да что ты, Акимыч,— раскланиваясь, отвечает мой сосед Иван Васильевич.— Ну на что нам твои жерди? Гляди, какие у нас удочки,— показывает он стройное бамбуковое удилище с тонкой капроновой леской-жилкой и даже с легкой катушкой. Ведь у тебя таких сроду, поди, не бывало?
— Где уж нам,— бурчит Акимыч,— мы на такие штуки денег не швыряем. Наше дело — березка да нитка кордовая на леску. А крючок — свой, самодеятельный. Из старого косья сооружаем.

Действительно, «самодеятельные» крючья Акимыча «сооружены» местным кузнецом из затылка поломанной косы. Они очень прочны, остры, но чересчур уж велики и топорно грубы. В воде такой «самодеятельный» крючок быстро ржавеет, живец на нем еще быстрее засыпает.

— Значит, не трогали. Ну, должно, ребятишки побаловались. А то хозяин уволок.
— Это какой еще хозяин? — спрашивает обладатель бамбуково-капроновой рыболовной техники.
— А вот как влезет тебе на крючок, дядя, да порешит напополам твою бамбучину, так сразу хозяина и узнаешь. Некогда мне тут с вами растабарывать. Пойти хоть с ружьишком побродить. Все, может, материка какого подобью на обед,— и Акимыч уплыл домой за ружьишком.

Минут через тридцать знакомец наш вновь появился на берегу в предлинных порыжевших от старости и невзгод сапогах с мушкетерскими раструбами на голенищах. За спиной его болталась, тоже как будто рыжая, старенькая двустволка, сбоку на ремне — авоська, вероятно для «материка». Столь живописный наряд Акимыча всех нас привел в неподдельный восторг и изумление.

— И не пойму,— произнес Иван Васильевич, ловко подсекая и выбрасывая на берег очередного порционного окунька,— не то Тар-тарен из Тараскона, не то Портос с мушкетоном.
— Ладно, не хвастай! — огрызнулся Акимыч.
— Знаем. Читали про твоего Тартар арена и насчет Портосов тоже слышали...
— Да ты не обижайся. В шутку ведь. Лучше погляди, не твоя ли это белая береза по речке разгуливает.— И собеседник указал Акимычу на конец березового шеста, ныряющий посреди плёса.
— А ведь и впрямь моя! — вгляделся Акимыч.
— Я говорю: хозяин уволок. Сейчас мы его достигнем.
— И он бегом припустился по берегу к стоявшей на привязи лодке.

Минут через десяток Акимыч догнал нырявший шест, ухватил его конец обеими руками и вот уже тянет добычу к себе. Но шест не поддается и вылезать из воды не хочет. Наоборот, он рвется из рук и, как видно, сам не прочь втянуть разгорячившегося рыболова в реку вместе с утлой его посудиной. Нос лодки кренится и зарывается в воду, корма приподнята, а кормчий едва сохраняет равновесие.

Борьба с сидящим на крючке «хозяином» разгорается не на шутку. Обе стороны, видимо, не намерены уступать и тянут удочку, каждая за свой конец, с такой силой, что с берега слышно, как хрустит прочный березовый шест и пыхтит от напряжения рыболов. Вот уже «хозяин» пересиливает, и Акимыч мчит вдоль плеса на своей душегубке, как Нептун на дельфине.

Перед черным носом лодки вздымаются водяные усы, за кормой расходится широкий двойной след. Акимыч сидит на передней скамейке, крепко держится за конец шеста и что-то бормочет — должно быть, ведет переговоры с «хозяином». До нас долетают только обрывки фраз: «Давай!.. Потаскай!.. Уходишься... Покатай... Покатай!..»

Проходит полчаса возни и катанья по реке. За это время лодка несколько раз угрожающе кренится и черпает то одним, то другим бортом. Однако Акимыч продолжает упорно тянуть снасть к себе и, вытянув из воды весь шест, молвит: «Теперь пойдет!..»

Утомившийся «хозяин» понемногу уступает. И вот рядом с Аки-мычевой лодкой всплывает — как нам кажется с берега — другая лодка, такая же черная, только более гладкая и блестящая. Рыболов быстро заматывает лесу за вбитый в лодочный нос костыль, приподнимается и, окинув взором победителя лежащего рядом с лодкой здоровенного сома, торжественно произносит:

— Знай наших!

Впрочем, последнее слово долетает до нас уже не из лодки, а из... воды вместе с шумом брызг. Двухметровый сом, насмерть перепуганный появившимся рядом с ним Акимычем и его возгласом, вдруг стремительно рванулся в сторону и вглубь. Лодка от бешеного рывка встала торчмя на нос, а рыболов сделал великолепное сальто вниз головой в реку...

К счастью, кораблекрушение происходит недалеко от берега, и шустрый Акимыч, весь облепленный тиной, быстро выбирается из воды рядом с нашими удочками. Но какова перемена! В один миг полинял и исчез грозный Тартарен. Рыжие сапоги отводы стали почти черными, мушкетерские раструбы обвисли по голенищам как мокрые тряпки, мушкетона нет, авоськи тоже: остались в реке.

Перед нами стоит мокрое и грязное пугало, напряженно всматривающееся через тростники в колыхающуюся неподалеку перевернутую лодку. В красноречивом молчании проходит минута, другая... Иван Васильевич раздевается, лезет сквозь камыши в реку и подтаскивает к берегу «душегубку». Вчетвером мы вытягиваем ее на берег и выливаем воду. Корабль опять готов к плаванию, и Акимыч усаживается на кормовой скамейке.

— Утонешь ты когда-нибудь на этой штуке,— говорит Иван Васильевич, передавая незадачливому рыболову пойманное вместе с лодкой весло.— А где же твое ружье?
— Там,— кивает на плес Акимыч.— В лодке оно лежало, а теперь в реке. И как это я не сообразил! Полыхнуть бы его утятником в голову... И не ворохнулся бы. Ведь рядом был.
— Ну это уж не по-рыбацки, не по-спортивному. Ты без утятника сумей.
— А это по-спортивному — кувырком в воду? — вскипел Акимыч.— Нет уже спасибо за такой водный спорт! И какой ведь сомина ушел! Ну да ладно. Я его в следующий раз!..
— И рыболов отправился в поселок за кошками, ловить ружье. Вернувшись, он долго бороздил свою «цусиму», цеплял кошками со дна реки гнилые коряги, сучья и всякий хлам, прежде чем зацепил за ремень двустволки. Осмотрев добытое, наконец, ружье и убедившись, что оно было заряжено, Акимыч как-то неопределенно хмыкнул и пробурчал:

— А ловко бы это... в башку-то его... утятником.

Потом, наскоро попрощавшись и пригласив нас ночевать к себе в избу, рыболов поехал сушиться и чиститься.

Только через год, когда нам снова пришлось побывать на Поль-ном Воронеже, мы вспомнили про приглашение и завернули к Аки-мычу. Он встретил нас чрезвычайно радушно:

— Заходите, гости будете. У меня как раз сегодня пироги с хозяйским хвостом. Вот он висит, хозяин-то,— воркотал Акимыч, вводя нас в сени и показывая подвешенную к перекладине сомовью тушу размером в человеческий рост.— Сегодня выволок. Тот самый, прошлогодний.
— Да будет тебе фантазировать, —перебил его Иван Васильевич.— Так уж и тот! Мало ли сомов в реке!
— А как же? Я и крючок у него в пасти свой нашел. Леска-то сгнила, а крючок — вот он.— И Акимыч достал из кармана большой ржавый крючок — полное подобие тех крючьев, на которых в мясных лавках висят бараньи туши.
— А может, и не тот,— произнес он минуту спустя.— Крючки такие у нас по всему поселку. Кузнец делает. Мастер он на все руки: хочешь — плуг или борону починит, хочешь — крючок откует. Мне даже часы исправить предлагал, да я что-то засомневался. Думаю, все-таки кузнец, и вдруг — часы! Не отдал. А крючки у него хорошие получаются, надежные. Хват! А вот он, хозяин-то, и висит. Сейчас жена в пироги его определять будет.
— Да-а-а! — раздумчиво протянул Иван Васильевич.— Вот ты-то и есть настоящий хозяин реки.
— Ну нет, еще не настоящий,— возразил довольный Акимыч.— А, пожалуй, скоро буду настоящим.

Поручают мне колхозники участок выше нашей плотины зарыбить карпом и карасем. Ну и, конечно, надзор, чтобы там сетями либо острогами не баловались, тоже на мне будет.

— А как же пчелы? Ведь ты же пчеловод.
— Сына пчеловодом ставят. Он знает, перенял. Не зря, значит, я его столько лет к пчеле приучал.

Опять же и курсы он проходил. Справится! А я, пожалуй, теперь рыбкой займусь. Очень интересное дело. Люблю...

Сейчас Акимыч ведает прудовым хозяйством колхоза: следит за состоянием плотины, разводит карпов и карасей, ездит в ближайшие рыбхозы, присматривается к их работе, перенимает опыт рыбоводов.

Попутно закупает он мальков и даже взрослых производителей и перевозит их в свой пруд, выпрашивает у председателя корм для рыбы, причем считает это выпрашивание самой трудной частью своей работы.

Сомов Акимыч по-прежнему недолюбливает — хищники, но ловить их продолжает. Особенно же невзлюбил он в последнее время Ъцук, наносящих иногда значительный урон его хозяйству.

— Вовсе подлая рыба,— отзывается Акимыч о щуках.
— Как ты ни следи, обязательно в полую воду проскочит в пруд и натворит беды. Щука в пруду — злейший враг, хуже браконьера: того хоть сразу заметишь, а эту и не видать.

Впрочем, от Акимыча достается и щукам, и браконьерам. Весной он на подходах к пруду передушит вентерями не один десяток своих зубастых врагов. Летом и осенью верховья пруда обычно бывают густо уставлены жерлицами, с которых он также то и дело снимает добычу. Удочкой и особенно спиннингом Акимыч в пруду ловить не запрещает.

— Только производителей мне не трогай. Всю остальную рыбу лови сколько хочешь. Много ли удочкой выловишь! А в пруду рыбы пропасть,— рассуждает Акимыч.
— Спиннингист же — лучший наш друг: он щук переводит.

Каждый день, с раннего утра до позднего вечера, можно видеть Акимыча на реке. Вот он, по-прежнему недовольный и ворчливый, плывет по зеркальной глади затона на новой колхозной лодке. Из кормы стволами в небо высунулась все та же старенькая двустволка. За кормой на прочном кукане волочится снятая с жерлицы большая щука. Акимычу одной щуки кажется мало, и он бурчит:

— Ведь вот какая тварь! Всех мне карпов перекусала. Ну и докусалась!

Спорить с Акимычем о том, что, может быть, не эта, а совсем другая щука кусала его карпов, бесполезно и даже рискованно: осерчать может. Вынет щуку из воды, покажет раскрытую пасть с бесчисленными зубами и спросит:

— А зубищи-то видишь? Как же не эта? Нет, брат, меня не проведешь! Я здесь каждую щуку по зубам знаю. Та самая. Вон у ней и карась в брюхе еще живой, ворочается. Ишь, подлюка!

«Подлюка» делает резкое движение хвостом, выскальзывает из рук, шлепается за борт и стремительно бросается в глубину. Но кукан надежен, и это хорошо известно рыболову. Он только ухмыляется и, обращаясь к щуке, произносит:

— А ты не дури! Попалась, так уж веди себя культурно. Нечего рваться. Поедем-ка лучше к моей старухе. Она нас давно дожидается, поди уж и сковороду приготовила.

Не пропустит Акимыч и любителя легкой наживы, явившегося на реку с сетями или с острогой. Какая темная ночь ни будь и как там браконьер ни хитри, Прохор Акимович обязательно нагрянет как снег на голову в самый разгар запретной ловли. Подплывет на своей лодке с неразлучной двустволкой и устроит шум и гром на весь Польный Воронеж.

А на шум сейчас же прибегут колхозники, и тогда прощайся браконьер со своей посудой: и сети отнимут, и лодку, и акт еще напишут. А фордыбачить браконьер станет, так, очень просто, и по шее наколотить могут. Народ здесь серьезный.

— Беспокойный человек,— говорят про Акимыча владельцы сетей и острог.— И когда он только спит?
— Настоящий хозяин,— отзываются колхозники, вылавливающие каждую осень не один центнер нагульного карпа и получающие порядочный доход от своего пруда.

И если случится вам побывать со спиннингом на Польном Воронеже и ловля будет не особенно удачной, спросите тогда, где здесь живет Хозяин реки. Акимыч встретит вас приветливо, особенно если увидит спиннинг. Он охотно покажет хорошие места, где в изобилии водятся злейшие его враги — щуки. А может быть, и на пироги с сомовьим плесом пригласит. Хозяин он гостеприимный.