Рыбалка на озере Имандра

Не знаю, какой романтик дал такое необычное название крошечному разъезду на берегу огромного озера Имандра, но согласитесь, что оно звучит красиво. Так и представляешь себе неохватные пространства хрустящих кудрей белого мха ягеля и несметные стада северных оленей, бродящих по ним, опустив головы долу.

На самом же деле ягеля там ничуть не больше, чем в любом другом месте Кольского полуострова, а оленей нет вообще— что им делать около железной дороги, где каждые полчаса грохочут тяжелые составы? Стоят там всего два деревянных одноэтажных дома, срубленных, должно быть, еще во время строительства дороги, да несколько сараев примерно того же возраста.

С одной стороны на голом пологом склоне прилепились дома, темные от времени и февральских свирепых ветров, а с другой почти к самым рельсам подступает озеро. Летом оно шумно плещет в мшистые берега свинцовой холодной волной, зимой между озером и железной дорогой старый путевой обходчик Тимофей Аверьянович устанавливает деревянные фашины, чтобы не заметало снегом рельсы.

Сюда в Ягельный бор и повадился я ездить на весенний подледный лов: хороший хариус берет на Имандре в эту пору, а налимы попадаются такие, что в лунку не вытащишь — не пролезают. И каждый раз я непременно навещал старика Аверья-ныча, даже если и не оставался у него ночевать. Тимофей Аверьянович знал здешние места, как никто другой. По вечерам под треск костра на берегу или под уютное гудение печки в комнатке на разъезде он много рассказывал удивительных историй из своей охотничьей жизни.

С характером был человек и всегда использовал термобелье. Уж если кого невзлюбит, так невзлюбит... Моему приезду старик всегда радовался, хотя внешне ничем этого не показывал. Но как-то раз я приехал к нему с одним знакомым. Знакомый был важной птицей, но с нами на рыбалке старался быть свойским парнем, хотя это и получалось у него неестественно. Он преувеличенно громко смеялся и со смаком пил водку.

— И не скучно тебе, папаша, в этакой берлоге? —спросил он Аверьяныча после третьей рюмки, фамильярно похлопывая его по плечу.

Старик едва заметным движением сбросил его руку и негромко произнес:

— Счастье твое, что я тебе не папаша! Был бы у меня такой сынок, порол бы его по три раза на дню, как Сидорову козу...

Долго после этого я не решался никого брать с собой в Ягельный бор, но однажды в конце апреля все же рискнул отправиться туда со своим сослуживцем Федором Ивановичем Веселовым. Был он высок, худ и нескладен. Как многие близорукие люди, часто щурился и рассеянно улыбался. За свои тридцать пять лет он так и не смог избавиться от застенчивости, часто смущаясь, говорил невпопад и краснел до слез.

Когда я увидел на вокзале его огромный, бесформенный рюкзак с торчащими во все стороны удочками, напоминающими антенны спутника, я понял, что совершил ошибку.

— Что это вы, милый человек? Похоже, на зимовку собрались,— укорил я его.
— Да я и сам... Знаете, все жена...— торопливо заговорил он, переводя дух.

При этом он смотрел на меня своими добрыми близорукими глазами, словно прося прощения за что-то, и я перестал на него сердиться.

В поезде Федор Иванович был чрезвычайно оживлен, показывал мне новые снасти, купленные в магазине «Динамо», угощал домашними пирожками, а потом признался:

— Я по натуре своей очень страстный человек...

Мне трудно было сдержать улыбку: сутулая фигура и очки с толстыми стеклами не очень гармонировали с обликом мужчины, обуреваемого пылкими страстями. Федор Иванович тотчас покраснел:

— Нет, я не то... Вернее, вы не то... Я имею в виду, что лег-го увлекаюсь, В прошлом году увлекся рыбной ловлей. Такое удовольствие! Летом я много бродил, а вот зимой не приходилось...

Спасибо, что взяли. От благодарности, выражаемой подобным образом, всегда появляется чувство неловкости, словно тебя подозревают в хорошем поступке, которого ты на самом деле не совершил, и я еще раз пожалел, что взял его с собой. Ягельный бор встретил нас мокрым холодным ветром. Поезд ушел.. Мы остались на сером песке насыпи.

— Вот,— сказал я.— Это и есть Имандра.

Озеро лежало перед нами, дальний конец его уходил за высокий лесистый мыс. Лед был насыщен влагой и ноздреват, как фруктовый сахар.. Берега уже очистились от снега, между темными мшистыми кочками кое-где пробивалась слабая бледная травка. С севера шли низкие тучи, было ясно, что к вечеру похолодает. И все же, несмотря на осенний ветер, в воздухе пахло весной. Не знаю, из чего возникает этот запах. То ли из терпкого аромата оттаявшей земли или, быть может, так свежо пахнут деревья, отряхнувшие последние гроздья снега, но запах этот отличен от всех других.

— Хорошо здесь!—сказал Федор Иванович, раскидывая руки и глубоко дыша.

Я, откровенно говоря, видел мало хорошего в приближающейся погоде, но промолчал. Поглядел на хмурые дома полустанка, сомневаясь, стоит ли вести Федора Ивановича к старому Аверьяиычу, но тут увидел его. Старик неторопливо шел к нам, дымя папиросой. Мы поздоровались.

— Что, Николай, тянет на знакомые места? Хорошо приехал, в самый раз. Вон как лед взбурел. Время гольцу к берегу подаваться. А хариус уже там,— сказал он мне, неодобрительно косясь на многоугольный рюкзак моего спутника.

Постояли, покурили в кулак, поговорили про погоду, про переменчивое рыбацкое счастье, и Аверьяныч вызвался проводить нас за мыс, показать свои лунки.

Мы спустились к озеру. Темная тяжелая вода выступала у закраин, лизала желтоватые пятна на льду. Казалось, что на лед пробраться невозможно, но я знал аккуратность Аверьяны-ча. И точно: там, где, упираясь в водную кромку, кончалась извилистая тропа, лежали перекинутые на лед две березовые слеги. Мы гуськом перебрались по ним и зашагали по темной скользкой стежке на жухлом потемневшем льду.
Пока мы молча шли друг за другом, даль озера начала тонуть в снежной мути, а скоро скрылась совсем, слилась с серым небом.

— Гляди, сейчас закрутит! — сказал Тимофей Аверьяныч.

И сразу же понеслись снежные заряды — не легкая капризная поземка, как зимой, поструится, играя, и оставит на насте только причудливую белую змейку; весенний ветер несет мокрый снег, он летит косо к земле и пристает к ней, как приклеенный. Через минуту повалили крупные хлопья, тяжело кружась в воздухе и ощутимо шлепая по лицу. Холодные капли потекли за воротник.

Снег был таким густым, что скрыл от нас и ближайший берег, и дома полустанка, и мыс с ярким песчаным срезом, даже тропинку на льду трудно было различить. Аверьяныч шел впереди, щупая дорогу длинной палкой.

— Держись, ребята, тропки,— говорил он, не оборачиваясь, ветер относил его слова в сторону.— Тут под снегом вода, в сапоги начерпать можно.

За спиной я слышал сосредоточенное сопение Федора Ивановича, а оборачиваясь, видел его долговязую фигуру, согнувшуюся в три погибели под тяжестью огромного рюкзака.

— Как, Федор Иванович? Держитесь?!— прокричал я ему.
— Славно валит... Как в сказке,— отвечал он, стараясь на ходу вытереть снежные хлопья с очков.

«Ну и веселый же человек»,— подумал я и больше не оборачивался, потому что идти стало трудно, ветер дул в бок и норовил спихнуть с тропки. Через несколько минут ветер прекратился так же неожиданно, как и налетел. Аверьяныч воткнул палку в снег и повернулся ко мне.

— Всё,— сказал он, стряхивая с плеч и рукавов остатки снега.—Теперь всю ночь ясно будет. Эй, а где ж ты своего товарища затерял?

Я оглянулся. Занесенная тропка едва намечалась среди свежей белизны выпавшего снега, Федора Ивановича не было видно. Внутри у меня всё оборвалось. Пропал, нелепый человек! Провалился! Аверьяныч, крупно шагая, уже спешил назад. И тут я увидел на льду, метрах в двадцати от тропки, темную бесформенную массу, припорошенную снежной пудрой. Куча шевелилась и медленно двигалась куда-то в сторону дальнего берега. Приглядевшись, я узнал распростертую фигуру Федора Ивановича, многоугольный рюкзак придавал ему сходство с огромной улиткой.

Мы подбежали к нему, проваливаясь в воду под снегом. Федор Иванович, не обращая на нас внимания, старательно полз, поочередно выбрасывая вперед то одну, то другую руку и подтягивая тело.

— Федор Иванович! Куда вы?! — закричал я.

Мы помогли подняться ему. Он встал на ноги, наст провалился, и он вдруг снова лег на мокрый снег.

— Вы знаете, я почему-то проваливаюсь под лед... Очевидно, рюкзак слишком тяжел,— смущенно сказал он, подымая к нам голову.— Пришлось ползти.

— Эх, горемыка! — вздохнул Аверьяныч, на висках его лучились веселые морщинки.—Да тут лед, считай, с метр толщины. Вода под снегом, вишь мы стоим.

Федор Иванович засмущался еще больше. Он встал на ноги и из-под очков виновато поглядел на меня. «Ну что ты с ним будешь делать!»—в сердцах подумал я, глядя, как с его меховой куртки капает вода. Я выбрался на тропинку и пошел вперед. До мыса оставалось не более полкилометра.

Старик за моей спиной утешал мокрого Федора Ивановича:

— А ты правильно поступил. Чуть ноги под лед — враз ложись и ползи! Придем, на мысу огонь запалим, в момент согреешься, обсохнешь. В первую голову не робей!
— А я ничего, не робею,— отвечал Федор Иванович.

Мы подошли к мысу. Здесь озеро сужалось, постепенно мелея, дальше переходило в заводь, куда впадала шумливая речушка Куна. Место это считалось у рыболовов самым удачливым. Скоро навстречу нам стали попадаться скрюченные фигуры, сидящие у своих лунок на складных стульчиках, ящиках, набросанных еловых лапах. Я подошел к ближайшему от тропинки. Толстый усатый дядька глянул на меня из-за поднятого воротника овчинного полушубка и приветливо кивнул.

— Ну как? — спросил я.— Клюет?

Рыболов никогда не скажет, что клев хорош. Сказать так, значило бы искушать судьбу, а рыболовы народ необычайно суеверный.

— Нет, не то! — ответил мне толстяк, морщась и шевеля усами.—Слабо что-то на этот раз. В прошлую субботу брала ничего себе, а сегодня — не то.

Я увидел у его ног две аккуратные кучки: в одной лежали гольцы и кумжы, изредка приподнимая резные хвосты, в другой извивались налимы. Улов был явно неплох! Я почувствовал, как в груди моей закипает нетерпение.

Аверьяныч привел нас к своим лункам, тщательно замаскированным от чужого глаза. Я начал было расчищать их от снега и льда, но заметил, что Федор Иванович совсем закоченел. Терзаясь угрызениями совести, я достал из рюкзака свою походную флягу и алюминиевую кружку. Аверьяныч взял топор и повел нашего мокрого попутчика на берег сушиться* Я поглядел им вслед и принялся готовичь снасти.

Какое это наслаждение опустить чуть дрожащими пальцами в лунку, в прозрачную воду, подсвеченную снизу зеленоватым мерцанием льда, блесну с наживкой, чуть подергивать леску и ждать рывка! Казалось бы, чего ждать — ну поймаешь десяток-другой гольцов или не поймаешь, не все ли равно?

А ведь сидишь и волнуешься, как мальчишка, вдруг клюнет такая, что не вытащишь, вдруг оборвет леску, вдруг сорвется...

Клевало бойко. В первый же час я вытащил десяток одинаковых гольцов, граммов по двести каждый, и пару больших налимов. Изредка я поглядывал на берег и видел сизый дымок между деревьев, прикорнувшую на кочке фигуру Федора Ивановича, Аверьяныч, должно быть, разжег костер и ушел на полустанок.

Скоро клев ослабел, стали брать одни только мелкие налимы, которые, как известно, считаются у рыболовов добычей второго сорта. Нет в них стремительности гольца, они не рвут леску из рук, а просто повисают на ней, словно гиря. Я захватил сверло и пошел к берегу ловить хариуса.

Здесь было мелко — метра полтора свободной воды, не больше. Дневной свет проникал в воду через лед, и, накрывшись с головой, в лунке можно было различить желтоватый песок на дне и край большого покатого камня. Приполз по дну маленький налим, повертелся около блесны и, недолго думая, проглотил ее.

Пришлось вытащить налима, на воздухе он оказался еще меньше — с палец. Минут пять я тщетно подергивал леску — никого. Потом заметил легкое облачко мути» выплывшее из-под камня. А через мгновение увидел хариуса. Не всего, а только его крупную в крапинках голову. Голова подсунулась к наживке — я замер — и исчезла. Я снова начал подергивать. Хариус появился опять, его длинное сигарообразное тело проскользнуло мимо блесны, чуть не задевая ее. Тогда я положил червяка с блесной на дно.

Снова высунулась голова, понюхала наживу — я отчетливо видел, как приоткрывается рот,— и отодвинулась. Я осторожно дернул блесну вверх. Хариус подплыл к ней, но я вновь поддернул. Тогда он быстрым движением схватил блесну. Я увидел его темную спину, взмах хвоста, песчаный круговорот и резко рванул леску. Попался! Минут пять я вываживал его, не давая стукнуться о кромку льда,— сорвется, а потом сильным рывком выбросил на лед.

Покончив с хариусом, я вспомнил про Федора Ивановича и решил пойти разбудить его. Но он сам уже брел из-за мыса, высоко поднимая ноги. Что-то странное было в его фигуре. Я пригляделся и вдруг понял, что на нем нет сапог. Он шел поснегу в одних носках. Я двинулся ему навстречу. Узнав меня, он сделал испуганное движение, словно собираясь бежать.

— Ну, а теперь в чем дело? — сухо спросил я. Мне уже изрядно надоели его приключения.
— Пропали сапоги. Заснул — были, проснулся — нет! — сказал он, поникая.

От него исходил сильный запах горелой материи. Я поглядел ему за спину и увидел, что весь низ его роскошной меховой куртки обгорел, а на брюках красуется огромная дыра с черной бахромой по краям.

— Да вы же сожгли их! Понимаете, сожгли,— сказал я. Он ничего не ответил. Мы подошли к рюкзакам. Я вытащил из своего рюкзака сухие носки, валенки. Федор Иванович переобулся. Часа полтора мы молча ловили. Потом стало темнеть.

Рыболовы развели костры на берегу, громко переговаривались. В небе зажглись звезды. Закрывая их, шли облака. Когда они проходили над озером, его белый покров подсвечивал их снизу, и они казались серыми клочьями дыма на фоне черноты ночного неба. Похолодало. Лунки затянулись хрустким ледком.

— Пора на ночлег! — предложил я.

Мы смотали снасти, собрали рюкзаки. При сборах Федор Иванович умудрился-таки окунуть валенок в лунку к потерять очки, которые пришлось искать с фонариком. Я уже не возмущался, я привык.
У Аверьяныча нас ждали застланные тулупами и цветными лоскутными одеялами скамьи. Мы улеглись, и я мгновенно заснул, словно провалился.

Когда я проснулся, сквозь маленькое оконце лился мягкий утренний свет. Жена Аверьяныча сидела у стола и штопала куртку Федора Ивановича. Больше никого в каморке не было. Я оделся и вышел на крыльцо. На ступеньках сидели двое.

— Вы знаете,— услышал я голос Федора Ивановича,— мне в рыбной ловле главное — это не рыбу половить, а вот так вот поглядеть на утреннее небо, послушать, как шелестит ветер по снегу... Или побродить по сопкам, поглядеть с вершины на озеро, на мох, на траву...

— Понимаю,— отвечал скрипучий голос Аверьяныча.— Я вот, бывало, уеду в город к сыну. Месяц поживу и чую—нет, не могу! Тянет обратно, мочи нет, как тянет... Привык, что ли. А ты парень крепкий, упорный мужик, на вид нипочем не скажешь...

При этих словах мне пришло в голову, что, несмотря на все свои злоключения, Федор Иванович ни разу не пожаловался, не захныкал, не попросил меня о чем-нибудь. И мне показалась несправедливой моя вчерашняя злость. Я пожалел, что это не я говорю ему слова похвалы, а старый Аверьяныч, который видит его первый раз в жизни.

Я подошел к ним и сел рядом на влажную ступеньку. За зубчатой кромкой леса поднималось солнце. Низкорослые березки на берегу бросали на белый искристый покров озера голубые стройные тени. Резко обозначились следы на гладкой поверхности озера, стали заметны бугорки и впадины. Небо бледно розовело в зените, и лед на озере отдавал чуть заметным- теплым блеском, словно то был не лед, а розовое атласное одеяло.

Под крыльцом шуршал какой-то зверек. Одинокая коза лениво ходила вокруг столбика, к которому была привязана, я смотрела на солнце. Чувство неловкости перед Федором Ивановичем все не проходило.

— Федор Иванович,— начал я,— мне, право, жаль, что с вами приключилось столько неприятностей. Наверное, это я виноват во многих...

— Что вы? — удивился Федор Иванович.— Все было чудес но... Прелесть, как хорошо... Я так вам благодарен...

И тут я поверил, что Федор Иванович действительно страстный человек. Мы взяли удочки и пошли на. озеро, чтобы захватить утренний клев.