Золотой берег

На автобусе я проехал по всей громадной Цимлянской плотине, осмотрел сливные фермы, полюбовался стеклянным сверкающим параллелепипедом, внутри которого неслышно вращались гигантские турбины, поглядел на добычливых удильщиков, усеявших берег ниже запретной зоны, под которой гуляли аршинные сазаны.

Потом я пошел вдоль плотины, радуясь солнцу, свету и простору. Мое внимание привлек старик, одиноко сидевший на бетонном изгибе пологой части плотины. Приблизившись, я сел неподалеку от него. Почти от стоптанных тапочек-чириков в воду уходили три нитки донных удочек. На кукане плавали пять-шесть с ладонь величиной рыбешек.

Я смотрел на зеленоватую опаловую ширь воды, слившуюся у горизонта с небом почти такой же окраски, курил, молчал* Старичок, скосив на меня глаза, спросил:
— Приезжий?
— Приезжий. Сижу любуюсь.
— Полюбоваться у нас пока есть чем...

Сказав это, он стал перебирать одну из удочек, на крючке которой серебрилась рыбешка. Снял добычу с крючка, снова закинул удочку и продолжал, будто в свое оправдание:

— Другие сидят под плотиной. Ловят сазанов, помногу порой ловят, а мне эта ловля не по душе. Промысел это. А тут крупную не поймаешь, зато что за рыба тарань! Вот с десяток поймаю, посолю, провялю, а осенью внучке в город повезу, она у меня там в техникуме учится. Побалуется таранькой, поблагодарит деда.
— Вы сказали «пока есть чем полюбоваться. Почему «пока»?
Он с любопытством взглянул на меня, усмехнулся.
— Это я так, про море мысли у меня.
— А что про море? — полюбопытствовал я.— Красивое море у вас.
— Море красивое, да ненадолго оно.
— Помолчав, добавил:
— Лет на пятьдесят-шестьдесят красоты этой хватит.
— Это почему же?
— Море что дикий зверь, его в людном краю без клетки содержать нельзя. Как получается?

Подул ветер, поднялась высоко волна и начала рубить берега. Глинистые яры валом валятся. Пожирает море берега. Но это еще не все: весной с прибрежных пахотных полей талая вода несет чернозем и суглинок, а куда это все оседает? На дно моря. Пройдет время, и станут проглядывать островки. Обмелеть может море.

Старик умолк, поправил ветхую соломенную шляпу и отвернулся к своим удочкам.

Я смотрел на море, и мне казалось: среди раскинувшейся, сверкающей под солнцем зеленовато-опаловой глади воды вот-, вот замаячат тоскливые илистые островки. Но старик сказал «может обмелеть». Оговорился он или не досказал какую-то мысль? Я осторожно спросил:

— А может не обмелеть?

Рыболов ответил не сразу. А когда повернул голову ко мне, во взгляде было и сожаление, и какая-то мягкая снисходительность.

— А разве я не сказал тебе о крепкой клетке для зверя? Люди, мил человек, на земле правдой живут, а правда труд движет. Надо, чтобы люди правду узнали, и море перестанет мелеть, потому что берега его покроются зелеными лесами...

Несколько лет; назад ехал я на пароходе по Дону. Был со мной сын-третьеклассник. Хотелось показать ему красоту Дона, красоту мест, где пробежало мое детство. Пассажиров было немного. С нами рядом на скамейке примостился какой-то дед. Одет он был просто, но обращала на себя внимание его борода: рыжая, она торчала вперед, дед будто целился ею в собеседника. Мы познакомились. Разговорились о лете, о погоде. Узнав, что он старожил этих мест, я спросил его о маленькой, стоящей на высоком донском берегу станице с необычным для этих мест названием — Золотовская.

Курени и флигели, окруженные деревьями, ладно рассыпались по кряжистому склону. Станица, словно нарядная казачка, вышла на крутой берег и загляделась на голубую даль задонья, а у ее ног прозрачная лавина воды стремительно омывает прибрежные камни, донные осыпи и, не поборов твердь, отваливается, скатываясь вниз.

Когда-то в студенческие годы на стареньком, колесном пароходе я не однажды проезжал мимо Золотовской, любовался ею и всегда думал: почему в названии ее упоминается золото?

Задавал я многим этот вопрос. Отвечали мне по-разному. Одни говорили — в хрящеватых выходах кремнистого берега есть прожилки золотистого цвета. Другие объясняли — вокруг станицы богатые виноградные сады и местные умельцы знают секрет золотистого вина. А один шутник заметил — в станице много красивых золотоволосых казачек.

На мой вопрос дед улыбнулся, нацелился в меня бородой:

— Другого названия и дать нельзя. После войны-то станицу хутором стали называть. А место там действительно золотое. Во-первых, с берега вид такой, что душа радуется, как посмотришь. Во-вторых, для виноградников склоны солнцу доступны с весны. Но название не от этого — название от берега. Берег там золотой.
— Как это понимать? — спросил я.
— Городские люди — все дотошные на расспросы! — покачал головой дед.— Только в глубину-то редко кто заглядывает. Есть в реках такая рыба, лучше которой на свете нет. Чудная рыба. Называют ее люди красной. Осетр, белуга, севрюга, еще стерлядка—такой рыбы в Дону с далеких времен много.

Поднимается она из гирл Дона, из Азовского моря по придонной стрежени и лучшего места для своих гульбищ, чем усыпанный камнями берег у Золотовской, не находит. Икринки прилипают к донным камешкам, их омывает быстрина. Хорошо им. Ни одна икринка не пропадает тут. Рыба знает об этом, она ведь тоже не без понятия на свете живет.

— И много приходит красной рыбы тут на нерест?
— Эх, сынки-сынки, вам не приведется, быть может, а я видел, сколько ее тут было. Тогда ведь ни сетей, ни бредней больших не было. Ловили ее плетенками, вандами.

Красная рыба идет на воду, а встретив какой-нибудь предмет, особенно деревянный, поиграть, потереться о него любит. Играет, играет, да и всунет голову в плетенку.

Однажды — это давненько было — на гости ездил я к одному родичу-золотовцу. Поехали мы на баркасе, подняли ванду, а в ней севрюги. У меня даже мороз по коже прошел, как увидел я эту красотищу. Помельче которых — обратно в Дон.

Скажу, золотовцы не жадничали. Помногу не ловили, но кормиться — кормились. Всем хватало. Рыбу, прямо скажу, блюсти умели мудро.

— Там и сейчас много ее?
— И сейчас берег золотым считается. И сейчас осетр и севрюга валом валят на излюбленные свои места, ластятся к донным камушкам, а вода пока, дай бог, чистая у нас в Дону, не попорчена всякой дрянью, как в иных местах.
— Охраняется река сейчас?
— Как же, конечно. Без надзора нельзя. Люди сами охраняют. Есть запрет на красную рыбу. Это закон для всех. Все об этом знают. Прошлый то ли позапрошлый год смешной случай был там. Ребятишки ловили с берега удочками ласкириков да чехонок.

И вдруг у одного — цоп севрюга. Он ее к берегу. И вытащил, шельмец. Люду сбежалось! Но рассудили правильно: коль ловить красную рыбу нельзя, значит, нельзя. Потрогали ребятишки у севрюги скобы на спине и на боках, полюбовались красавицей, да и отпустили в воду с миром...

Спутник наш сошел на маленькой речной пристани. Стемнело. Пассажиры на палубе давно поредели.
Небо было усеяно крупными августовскими звездами, сквозь ночную, чуть влажную теплынь маячили контуры левобережного вербового леса. По другую сторону волна от борта, освещенная огнями парохода, стремительно неслась прочь и с шумом ударялась в каменистые осыпи сказочного берега.

Пароход шел, огибая бакены, прицеливаясь к световым створам на изгибах реки. Где-то рядом был Золотовский. Мы ехали дальше. А я думал, как хорошо, что рядом снами живут на свете люди, которые так нежно любят и берегут то, что украшает нашу землю и жизнь.

Тогда мне впервые, как-то предметно, открылась мудрость жизни: «правда труд движет». Было отрадно услышать эту мудрость из уст рыболова, хоть это и не удивляло. Кому, как не рыболовам, любить родную природу, заботиться о ее судьбе!